– я знаю, что все это – не настоящее.' Мир не виноват, каждое Время имеет свои правила, пока их соблюдаешь…
– Генерал!..
Я отвел букет от лица. Мотоцикл. «Harley-Davidson», модель 18-J 1916 года, точно такой же как у меня. Только причалил к тротуару, водила – широкоплечая жердь в мотоциклетном шлеме, еще не успел снять очки.
Снял…
– Хорошо, что я вас заметил, генерал. То есть… Вы ведь разрешили называть вас Филибером?
Без хрестоматийного пенсне узнать Дроздовского было мудрено, разве что по голосу. Лицо сразу помолодело, стало каким-то беззащитным… добрым.
– Надо поговорить, Филибер!
Блеснули знакомые стеклышки. Пенсне на месте. Вуаля! Михаил Гордеевич, Белый Рыцарь, в красе и славе своей. 'Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…' Щас спою!
– Я только что узнал… То, что вы, предлагаете, невозможно! Это – преступление. Нет, хуже!.. Это…
Я покачал головой.
– Езжайте себе дальше, Михаил Гордеевич! Все кончено. Меня вы, скорее всего, больше не увидите, и… Хотите букет?
Наверняка он ожидал совсем иного. Сирень взял, растерянно поднес к лицу…
– Спасибо… Знаете, о том букете, что вы ребятам на мосту подарили уже стихи сочиняют. Но… Филибер! Я должен, я обязан вас переубедить. Вы ошибаетесь – страшно, непоправимо!..
Я чуть не рассмеялся. Время Больших Людей – сильных, бескомпромиссных, наивных. Дроздовский примчался за мной на мотоцикле не для того, чтобы пристрелить на месте, а чтобы спорить, убеждать. Господи!..
– Вы мне в другом помогите, Михаил Гордеевич. Вопрос имеется. Представьте себя на моем месте. Трудно, конечно, но попытайтесь. Не я, а вы в самый неподходящий момент вспомнили Нагорную проповедь. 'Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими'. И о том, что врагов своих должно возлюбить. Вспомнили – и твердо уверовали. Но все ваши друзья, даже любимая женщина, сказали то, что вы сейчас приберегли для меня. Для всех вы – Иуда. Как бы вы поступили, Михаил Гордеевич? Сдались? Капитулировали?
Кажется, он хотел ответить сразу, резко и просто. Промолчал. Задумался. Наконец, дернул сухими губами:
– Никогда, Филибер! Никогда, даже в тифозном кошмаре, я бы не додумался до союза с большевиками! Это не может быть, слышите! Но если бы я верил, по-настоящему верил… Я бы дошел до Ада!
Почему все сегодня поминают Ад? Разве они знают, что это такое?
'…Я сказал в себе: в преполовение дней моих должен я идти во врата преисподней; я лишен остатка лет моих. Я говорил: не увижу больше человека между живущими в мире; жилище мое снимается с места и уносится от меня, как шалаш пастушеский…Тесно мне!'
Когда дрезина, слегка подпрыгнув на стыке, остановилась, Дроздовский деловито положил на колени автомат Федорова, прищурился недоверчиво:
– Из пробной парии, только что с завода. Надеюсь, не подведет.
– Бросьте, Михаил Гордеевич, – отмахнулся я. – Не понадобится…
С губ едва не сорвалось: 'Кому мы тут нужны?' Не сказал. Нужны! Вторая дрезина – в полусотне метров, у ближайшего телеграфного столба. Хотел достать карту, передумал. И так ясно.
– Они уже приехали. Рискнем?
Почему-то думалось, что в последний момент Дроздовский заспорит, начнет упираться… Нет, молча покачал головой, отложил автомат, поправил мятую фуражку.
Соскочил на землю – ловко, на ровные подошвы.
– Говорить, как я понимаю, будете вы, Филибер?
Я оглянулся. Степь, подернутая желтым покрывалом сгоревшей от солнца травы, резкий силуэт террикона, пустая «железка», две дрезины, тоже пустые…
Двое в светлой форме без погон, приехавшие на встречу посреди желтой степной «нейтралки», были уже совсем близко. Шли спокойно, не оглядываясь, широким ровным шагом. Руднева я узнал сразу. Его спутник тоже показался знакомым, хотя видел я его определенно впервые. Ростом повыше, годами постарше, крепкий, загорелый, козырек фуражки почти на самом носу.
Я чуть не рассмеялся. Надо же, не узнать Клима Ворошилова! Расскажи кому, не поверят – ни тому, что видел, ни тому, что не определил слету. Такой же, как на портретах, только без орденов.
Мы с Дроздовским переглянулись. Я кивнул. Пошли. День выдался жаркий, почти что летний, но я не чувствовал тепла. Легкий степной ветерок дышал январским морозом. Под сапогами трещали невидимые льдинки.
Остановились в десяти шагах – вместе, не сговариваясь. Так же, не сговариваясь, подбросили ладони к козырькам фуражек. Никто не сказал ни слова. Я повернулся к Дроздовскому:
– Пойду?
Я почему-то ждал, что он улыбнется, но тонкие губы лишь еле заметно дрогнули:
– Идите!
