Арчакоза жалостью. — Ты хвораешь, что ли, Филипп? Что-то ты, брат, того…
Филипп, все еще мрачный после разговора с Семеном, угрюмо вертел цигарку.
— Чего ты мне накликаешь хворобу? Не думал пока.
Арчаков нерешительно побарабанил по столу холеными пальцами, почесал щеку, выбритую до глянца.
— Давно мне хочется, Филипп, поговорить с тобой, да все никак не соберусь, все некогда… — В спокойном и вкрадчивом голосе Арчакова Филиппу показались покровительственные нотки офицера к казаку, и Филипп, хмуря лоб, повозился на скамье. — А нам пора с тобой потолковать, давно пора. А то мы живем как волки, хоронимся друг от друга. А зря хоронимся. У меня есть кое-какие новости. Вчера я был у станичного атамана. Привез речь Краснова, нового наказного, ты ведь слыхал?.. Генерал Краснов… третьим конным корпусом командовал. Хочу вот с тобой почитать, обсудить. Ведь как-никак мы оба казаки. — Арчаков пытливым взглядом окинул Филиппа.
Тот, выворачивая кисет, буркнул под нос:
— Ну что ж, почитай… Все равно делать нечего.
Арчаков нехотя моргнул, кашлянул, но обиду проглотил терпеливо. Что спросить с полуграмотного казака? Он, может быть, и сам не сознает, что сказал непростительную дерзость. Откинулся на подоконник, пристроил поудобнее локоть и пододвинул к себе бумаги. Читал он громко, будто перед большой сходкой, и как мог трогательно; изредка, вскидывая бровями, посматривал на Филиппа. А тот, дымя цигаркой и думая о чем-то своем, блуждал взглядом по хате. Мысли его были далеки от того, о чем говорил атаман, но он, не желая обижать Арчакова, делал вид, что слушает. Еще в полку ему надоели офицеры с такими же речами. Там, где атаман особенно мрачно рисовал положение Дона и России, Арчаков звенящим тенором, что есть мочи, кричал: «Страна наша накануне гибели!» Филипп, словно пробуждаясь, поднимал тогда голову, затягивался цигаркой и, махая рукой, отгонял от себя дым.
Скрипнула дверь, и в хату вошла Варвара. Она удивленно поглядела на Василия, с минуту слушала и, подойдя к вешалке, сбросила платок. Потом повернулась к окну и нечаянно увидела Филиппа. Широкие крутые брови ее дрогнули, ресницы испуганно заморгали. Она сразу же съежилась и потухла. Густо рдея, низко поклонилась Филиппу и прошла в горницу. Филипп успел заметить на ее лице большие синие под веками круги то, что ее глаза уже не играли, как раньше. Ему стало нестерпимо больно, и он мысленно обругал себя за то, что так грубо, по-скотски обошелся с ней на стану.
Арчаков закончил читать и, расчувствовавшись, тяжело сопел, дергал одним усом. Филипп сидел понуро, уставившись в трещину в полу. Арчаков мельком взглянул на него — его задумчивый вид он объяснил по-своему — и внутренне восторжествовал. Наконец-то! Проняло!
— Ну как? — уверенно спросил он, нисколько не сомневаясь, что читал не зря.
Филипп сосредоточенно топтал окурок, повременил с ответом.
— Да ничего… насобачился брехать.
Арчаков двинул ногой, и стол жалобно пискнул, откатился.
— Не знаю, Филипп! Будто умный был человек, что с тобой случилось, никак не пойму! Ни-ика-ак не пойму! Ведь ты же казак, да еще урядник, а нутро у тебя мужичье! — Арчаков вдруг спохватился — ведь этак можно отпугнуть его — и, побормотав что-то, заговорил уже более спокойно, даже ласково: — Вот что, Филипп… Нервы, нервы у нас, брат, того… Пошаливают. Да. Я ведь призвал тебя не из-за этого. Не то хотел сказать. У меня есть дело поважнее…
Он щелкнул серебряным портсигаром, протянул Филиппу папироску и подробно принялся рассказывать о том, что ему, как офицеру, поручили (кто поручил — об этом он не сказал) организовать казачью сотню из хуторян — «это на всякий случай, для самообороны», — а в число урядников предложили взять его, Филиппа. В хуторе урядников хоть и немало, но таких, как Филипп, — раз, два и обчелся. А в сотню нужно брать, конечно, лучших. Притом станичный атаман обещал в самом скором времени исходатайствовать для Филиппа чин подхорунжего. Атаман извиняется перед ним за какие-то старые, неизвестные для него, Арчакова, дела…
— Спасибо за извинение! — Щека у Филиппа передернулась. — Только мне нужно это извинение, как кобелю рюши… А воевать я не собираюсь. Мне на фронте перетерли холку. Доселе не очухаюсь. Кто хочет, пускай воюет… И подхорунжего мне тоже не надо, быки меня слухают и в чине урядника… белых погон не требуют, — и презрительным взглядом он ожег собеседника.
Терпение у Арчакова лопнуло; он бешено вскочил, сунул руки в карманы и зашагал по хате.
— Смотри, Филипп, тогда не обижайся! — надломленным визгливым вскриком пригрозил он.
Нос у Филиппа внезапно побледнел, ноздри, шевелясь, округлились. Папироска хрупнула в его пальцах, он кинул ее и ступил к порогу.
— Ты что пужаешь-то?.. Что пужаешь? — прохрипел он, и брови насупленно уперлись в переносицу. — Не таких видали, не из пужливых!
— Как? Ты что сказал? — в раздраженном голосе Арчакова звякнула струнка офицерского приказа.
— Глухим две обедни не служат.
— Да ты что!.. — Арчаков задохнулся. — Ты забыл, с кем ты говоришь!
Филипп опустил руку и цинично указал пальцем:
— Вот с кем…
— Ах ты с-скотина!
У Арчакова перекосилось лицо, усы запрыгали. С поднятыми кулаками он подскочил к Филиппу. Тот откинул назад правую руку и ощетинился, готовясь отбить удар.
— Дерьмо собачье! — крикнул Филипп и, перешагнув порог, что есть силы хлопнул дверью.
В сенях он столкнулся с разглаженной бородой хозяина, Павла Степановича. Хуторской атаман, по- праздничному разряженный, с погонами и крестами, откуда-то возвращался со своей неразлучной насекой. Почти на вытянутой руке он держал ее перед собой, как свечу. Филипп, вышибая насеку, пихнул его плечом и загукал по крыльцу сапогами.
Темнея от сосущей тупой боли в груди, Варвара стояла в горнице у окна. Глаза ее были затуманены слезами. Она смотрела на праздничную, залитую солнцем улицу, на хоровод нарядных девок, на их знакомые, веселые лица, и ей стало душно. Она распахнула окно, и на руку упала горячая капля… С того времени, как Филипп так жестоко оттолкнул ее, у ней не осталось ни одного близкого человека и не с кем было поделиться горем.
Варвара облокотилась о подоконник, уронила голову, и черные пряди, свисая, укутали лицо. В едва осязаемом полусне воспоминаний на минуту всплыло лицо Никанора Петровича. Старый знакомый отца, он почти каждую субботу приезжал к ним в гости. Служил он в окружной станице приставом, имел свой выезд: легковой фаэтон и пару вороных рысаков. Ходил всегда чисто одетым, в синем мундире с большими, ясными, в два ряда пуговицами. Был Никанор Петрович уже не первой молодости, но холеное лицо его выглядело еще свежо. Он привозил отцу всякие подарки, и часть этих подарков незаметно перепадала Варваре. Она радовалась ярким, в огненных пятнах платкам, шелковым лентам, круглым, во всю голову гребешкам с мягкими зубцами и все складывала в сундук: придет со службы Филя — и она покажется ему в дорогом наряде. Всякий раз, когда приезжал Никанор Петрович, отец заставлял ее ставить самовар, потчевать гостя, и Варвара слушалась охотно. Они пили водку, говорили о войне, об урожае, о станичных новостях; а Варвара, думая о своем, подавала угощения.
Но однажды, когда они, по обычаю беседуя, были уже навеселе, Никанор Петрович глянул на Варвару такими глазами, что она вспыхнула и чуть не выронила сковороду зажаренной яичницы. Никанор Петрович выскочил из-за стола, стал помогать Варваре, а у самого под усами егозила пьяная, непонятная ухмылка… В следующую субботу Варвара не взяла от отца никаких подарков. Но это мало смутило Никанора Петровича. Он выждал момент, когда из хаты вышел отец, подошел к ней и, прикоснувшись рукой к ее плечу, с дрожью в голосе сказал: «Варвара Михайловна, я уважаю вашего родителя и люблю вас, — он хотел было заглянуть в ее глаза, но она отвернулась, — я прошу вас, Варвара Михайловна, станьте моей женой. Вы осчастливите меня и сами будете счастливы». У Варвары все занялось внутри, и она почувствовала, как уши у ней налились кровью. «Я не пойду за… замуж», — еле выговорила она и, закрыв лицо руками, убежала в горницу (тогда она стояла здесь же, подле этого окна). Никанор Петрович ездить перестал, но от отца для
