Варвары уже не было жизни.
«Опорочила меня, бесстыдница, — каждый день рычал он, — вот возьму за косу да выбью блажь из твоей дурьей головы! В монашки, что ли, собираешься? Аль, может, ждешь этого босяка и голоштанника Фильку Фонтокина? О нем я запрещаю тебе думать! А не то уходи со двора и не позорь меня!»
Варвара, бывало, поплачет, поплачет втихомолку, да на том и утешится. Вытащит из гаманка истертый, выцветший конверт единственного от Филиппа письма, посмотрит на него — и вроде бы легче станет. Томилась, ждала от него ласкового слова, хорошей весточки. Но вот шли недели, месяцы, а писем от Филиппа не было. Прислал одно — и все. Первое время думала, что так, мол, что-нибудь случилось: или некогда ему, или не на чем написать; но потом стали наведываться думки тяжелые и тревожные. Прошел год, полтора и два, а Филиппа будто и не было. Писала ему по старому адресу, да ведь они же не стоят на одном месте!
А тут нужно же было случиться еще и такой беде. В соседнем хуторе жила мать Павла Степановича — двугорбая бабка, потерявшая своим летам счет. (Арчаков был взят в зятья с чужого хутора.) В народе ходили про бабку недобрые слухи, будто она якшается с самим сатаной — отнимает у коров молоко, с чужих загонов на свои переносит урожай, сушит у молодоженов любовь. Никто из людей толком не мог припомнить, была ли бабка когда-нибудь молодой. Уж так она всем надоела, так ее все боялись и желали ей смерти! А она, как назло, живет себе и живет, постукивает почерневшим от древности посошком, шепчет себе что-то морщинистыми губами. Но вот наконец заболела бабка. Слава тебе, господи! Давно бы так! Люди уж собирались служить благодарственный молебен. Но не тут-то было. Лежит бабка недвижимой неделю, другую; лежит молча, с отнявшимся языком; ничего не ест, не пьет, а все дышит, все ворочает мутными глазами. «Земля не хочет принимать, — боязливо заговорили люди, — сатана с богом из-за души спорят». На второй неделе от испуга сбежала бабкина хожалка. Павел Степанович усадил Варвару в телегу — и на хутор. Две недели она и прожила там, нагляделась на бабкины причуды. Говорили, будто бабка испустила дух лишь после того, как кто-то из смельчаков ночью влез на потолок и обухом топора забил над матицей сосновый клин. Когда Варвара вернулась домой, тут весть что гром на безоблачном небе: приезжал на побывку Филипп, и лычки на нем урядницкие… Затая тревогу, Варвара метнулась к одной подруге, к другой, но от Филиппа не осталось никакого следа.
Все померкло для Варвары. Что случилось, почему не заехал — ничего не известно. Писем он больше не присылал. Ждать его у Варвары уже не было ни сил, ни надежды.
Подруги Варвары давно повышли замуж. На улицу ходить ей стало не с кем, да и стыдно. Вышла один раз к амбарам, а там какой-то зубоскал за ее спиной прицыкнул на девчат: «Тише вы, свиристелки! Чего расчулюкались, как воробьи на ветке, а то она вас, тетя Варя, вмах успокоит!..» Полыневым веником хлестнула по лицу насмешка; Варвара утерлась рукавом и ушла. К амбарам больше уже не выходила.
У колодцев судачили бабы, перетряхивали поношенные сплетни, строили хитроумные догадки: «Диковинное дело, бабоньки: была Варька всех лучше из подруг, а вот сидит сиднем. Уж чего-нибудь тут, бабоньки, нечисто», — и под ушко шепотком сообщались такие небылицы, что поскромнее бабы только пырскали да отмахивались руками. А дома отец, как ржавая пила, скрипел и днем и ночью…
Варвара не знала, куда пойти и кому пожаловаться.
И вот во время таких сумерек в хуторе появился молодой красивый парень, семинарист Веремеев. Он появился спустя полгода после того, как на побывку приезжал Филипп. Отец Варвары уже был атманом. Как-то Веремеев зашел к отцу и увидел Варвару. С того дня она стала встречаться с ним вечерами. Он говорил ей неслыханные ласковые слова, называл неизвестными нежными именами. Потом упросил ее уехать с ним в город: через год он окончит семинарию, и они повенчаются. Варвара доверилась ему… Ей было только одно непонятно: почему Веремеев не бывает с нею на народе — встречаются или в саду, или за хутором у речки. Но думать об этом ей было некогда. Да и какая разница: гладить его мягкие волнистые кудри в своей ли душной комнате или на зеленой траве, на берегу. Она была счастлива, и счастье это, казалось, — с неба за все пережитое..
Варвара оторвалась от раздумья: в хате часто и громко застучали каблуки. Она знала — это Васильева походка. В ту же минуту Филипп что-то заговорил. Через прикрытую дверь было плохо слышно, и Варвара напрягла слух. «Ты что пужаешь-то?.. Что пужаешь?.. Не таких видали!» Голос у Филиппа сиплый, злой. Сердце у Варвары сжалось. «Опять поругались». Давеча, когда она вошла в хату и увидела Филиппа, у нее вместе с испугом на мгновенье появилась мысль: «Может быть, они опять подружатся? Может быть, Филипп нарочно пришел, чтобы увидеть ее?» Но встретилась глазами с его скупым и строгим взглядом — и эти мысли ее тут же разлетелись. Варвара подошла к дверям ближе. В хате стояло тяжелое молчание. И вдруг в злобной перебранке сцепились два голоса: один — низкий, приглушенный, другой-визгливый, истеричный. Потом хлопнула дверь, да так, что стены дрогнули. «Поругались!..» Но тут же дверь хлопнула еще раз. «Может быть, помирятся?»
— Урядничек… сбил с ног и не поздоровкался…
«Отец», — узнала Варвара. Что-то звонко стукнуло и, шурша, покатилось по полу. «Должно, насека». Отец тихо и сердито выругался. Потом его не стало слышно. Не слышно было и Василия.
— Вы чего тут: подрались, что ли?
Голос отца — уже от двери, «Наверно, курит» (он всегда курит у двери, хотя весь дым идет в хату). Василий нервно забарабанил по столу пальцами.
— Да ну его… такая скотина! Я уж говорил… — Василий, как видно, повернул голову, и его почти не стало слышно. Варвара ухом прильнула к щели. — Ничего не выходит с ним. С ним, оказывается, никогда не договоришься, не втолкуешь ему… А-а, к чертовой матери! Завтра призови его в атаманскую и арестуй. Скажи, мол, по приказанию станичного атамана. Отправим его в станицу, там с ним по-другому поговорят.
— Да чего с ним было язык без толку околач… — отец хрипло закашлял, — рази ж он послушает? Ему кол на голове теши — он причухается и будет стоять. Идоловы русапеты… — Половицы подле горничных дверей заскрипели. Варвара, бледнея, отшатнулась. О ведро — у двери, на скамье — со скрежетом загремела кружка. — Идоловы русманы… Урк, урк!.. — громко глотал он воду. — Понасели тут, да еще и земли им подавай!..
Варвара подошла к кровати, тихонько улеглась и прикинулась спящей.
Филипп, позевывая, вышел за ворота. Непослушной спросонок рукой расправил ожерелок. Пощурился на яркое, в полнеба, пожарище. День разгорался тихий, ведреный. Солнца из-за бугра еще не было видно, но крест на церкви уже горел золотистым пламенем. Над садами крикливо роились грачи. Строя себе летние квартиры, они шмыгали по всем закоулкам, подбирали палочки, солому, куски глины — и все это тащили на вербы. Из труб валил пахучий кизячный дым; по соломенным крышам он стекал в улицу, затоплял ее сизым клубящимся потоком. Филипп покрутил в руках вилы, помурлыкал какую-то без слов песенку и зашагал к речке.
На берегу, против двора, курилась куча навозного перегара. Филипп осмотрел ее, потрогал вилами и подошел к спуску. Над парной, еще дремавшей речушкой, с желтыми на косах отливами, стоял туман. Филипп поднял комок и бросил на середину. Комок будто привскочил на мгновенье и медленно стал погружаться. К берегу заторопились волнистые, неровные круги. Филипп поплевал на руки, придвинулся к куче и, расправляя отяжелевшие за ночь плечи, заработал вилами.
«А какие же сволочи, — вспомнил он про вчерашний разговор с Арчаковым, — пожалуют чином подхорунжего. Эк ведь хитрецы! Нашли чем примануть. Много вам дураков. Думают, как они сами, — за чины душу продам. Пошли вы…» Мысли его тут же переметнулись на Варвару. Он представил ее смятое, осунувшееся лицо и поморщился. «Надо будет встретить ее. А то я погнул через колено, дуриком. Хоть узнать, как и что».
Он до боли прикусил себе губу, вспомнив про свой глупый в позапрошлом году поступок. Когда он приезжал на побывку, Варвары дома не было. Говорили, что ее увезли к какой-то бабке. Филипп собирался поехать, разыскать ее, да так и не выбрал времени: ныне одни друзья утянут погулять, завтра — другие. Дома пробыл всего лишь несколько дней. Когда уезжал, на имя Варвары оставил трогательную записку со своим временным адресом. Передать записку попросил сестру Андрея-батарейца. Он не подумал тогда, что записка эта может не попасть Варваре. А оно так и получилось. Сестра Андрея ревновала его к Варваре и записку припрятала, как об этом Филипп узнал только теперь. Вся эта история кажется глупой, но это было
