полезна. А ко всему еще и почет великий! Всякий тебя на Москве знать будет. Шапку перед тобой ломать станут, как перед думным чином. А сам ты, кроме как государя, и знать никого не должен. Бывало, ходит боярин, задрав голову, а потом на плахе ее оставит. Вот такова жизнь!
Полгода Никитка при отце был в подсобниках: подкладывал хворост в огонь, помогал скручивать изменникам руки, а потом дорос до того, что стал рубить головы самостоятельно.
Никитка, в отличие от отца, был неимоверно толст и величав, а когда взбирался на помост, доски трещали так, будто проклинали собственную судьбу. На помосте, рядом с дубовой колодой, он выглядел как артист, исполняющий основную партию. Никитка возбуждался от пристального внимания толпы: ликовал и смеялся, горевал и плакал. Своим талантом палача он делал второстепенными стоящих на помосте обреченных, затмевал даже царя, восседающего на троне. Многие московиты приходили на казнь для того, чтобы специально посмотреть на Никитку и услышать его жестокую остроту, которая будет, подобно бродяге, гулять по Москве.
Услышат первые ряды меткое словцо, оброненное палачом, заликуют мужики, дивясь, и разнесут шутку на потеху во все стороны.
А язык у Никитки-палача был богат: детину с толстой шеей он упрекал в том, что топор не сумеет осилить такую крепость; про тонкошеего молвил, что топор здесь ни к чему и куда сподручнее перешибить его соплей.
И всегда неожиданно, под громкий хохот толпы, Никитка опускал топор на осужденного. Гоготание не умолкало даже тогда, когда помощники сгребали кровавые обрубки в корзину.
Никитка-палач был такой же достопримечательностью Москвы, как двуглавые орлы на шпилях башен, как толпа нищих, выпрашивающих подаяние по воскресеньям у Чудова монастыря, как зимний базар на Москве-реке, как колокольный звон, который всякий день созывал на заутреню. Каждому приезжему показывали толстую фигуру палача; не забывали знакомить с Никиткой и иноземных послов, которые обычно после такой встречи становились намного сговорчивее.
Прямо под Гостиной комнатой был каменный лаз, который начинался низенькой чугунной дверью, спрятанной в самом углу, и уходил далеко под землю, разрастаясь и разветвляясь.
По сторонам каменного хода располагались комнатенки, где томились узники, многим из которых уже никогда более не увидеть света. Камеры дышали зловониями, были темны, и только стоны и тяжкое дыхание показывали, что здесь томятся люди.
Раз в день тюремщики оглядывали темное царствие, обходили дозором бесконечное число комнат и, выпотрошив из казематов мертвецов, складывали их в одну большую кучу, а потом, привязав камень покрепче, сбрасывали в Москву-реку.
Ни отпевания, ни погребального колокола.
Пытошная была просторная, ярко освещалась факелами. В центре комнаты дыба, а веревка такова, что может выдержать и двадцатипудового детину. В углу тлел костер, над которым крепилось огромное бревно, служащее ложем для обреченного, и мастеровые вращали гигантский коловорот, поджаривая свою жертву, как разделанную баранью тушу.
На одной из стен была закреплена лестница, к которой привязывали несчастного, растягивая его при этом веревками в разные стороны так, чтобы выскакивали суставы. У самого входа на огромном столе лежало с полдюжины клещей – от самых маленьких до неподъемных; гвозди, кинжалы, шипы, металлические колодки с впаянными в них гвоздями, сковороды и даже металлическая корона, которой венчали особенно несговорчивых.
Часто Никитка-палач сам допрашивал осужденных, а это ему было куда интереснее, чем по приказу дьяка вбивать в стопы непутевого разбойничка гвозди. Никитка подходил к допросу со знанием: долго водил татя по коридорам, заставлял вслушиваться в крики, которые доносились едва ли не из каждой комнаты, а потом приводил в главную свою резиденцию – Пытошную.
Разговаривал Никитка всегда неторопливо, никогда не повышал голоса и всякий раз улыбался, когда замечал, какой трепет на татя наводили клещи и металлические скалки.
Чаще дело до пыток не доходило, но уж если случалось, то тут Никитка показывал все свое умение, пробуя на бедняге едва ли не все имеющееся у него снаряжение.
Допросы и дознания
Малюта хозяином вошел в Пытошную, строгим взглядом заставил пригнуться Никитку, и палач, разглядывая носки сапог, на всякий случай прочитал спасительную молитву.
– Где же этот супостат, что царицыной смерти желал, Никитушка?
– Приведите злодея! – распорядился палач.
Через минуту два подручных ввели в Пытошную мужичонку настолько хлипенького, что было удивительно, в чем держится у него душа.
Хмыкнул неопределенно Малюта Скуратов:
– Я-то думал, что приведут злодея ростом сажени в две, под самый потолок! У которого вместо кулаков по булыжнику... А это и не тать... а комар какой-то!
Заплечные мастера загоготали, и хохот умолк под самым потолком, гулко спрятавшись в углах, распугав при этом паучиное семейство.
– И комары бывают страшны, Григорий Лукьянович. Кусаются!
– Так кого ты, тать, укусить хотел? Сказывают, царицу извести желал? Аль не так?
– Неправда это, господин. Истинный бог, неправда! – божился мужичонка.
– А тогда для чего лягушку в кармане держишь? – беззлобно полюбопытствовал Малюта.
– То другое совсем, государь, вот истинный бог, другое! Лягушка нужна для того, чтобы баб к себе приворожить.
– Это как же? – живо поинтересовался Малюта.
– А вот так, господин. Беру я лягушку с болота, да побольше и чтобы пупырышков на ней было не счесть. Чтобы зеленая была с рыжими пятнами, как ржа! Потом сунешь ее под живот и носишь так целый день, а после этого варишь с чертополохом. Затем косточки лягушачьи под порог избы кладешь той бабе, которую приворожить желаешь.
– И много ты приворожил?
– Много, – гордо отвечал мужичонка. – Почитай третью лягушку варю, а с каждой по десяток косточек и наберется. Вот и считай... Десятка три будет!
– Ишь ты, чего удумал, провести нас захотел, – усомнился Никитка-палач, – баб приплел! Григорий Лукьянович, может, этого ротозея плетьми разговорить?
– Плетьми, говоришь? Давай! Лучше лекарства я и не припомню.
Мужичонку подвесили за руки, и два подручных лупили его так, что кожа сходила со спины и кровавыми струпьями падала на пол.
Мужик матерился, орал, что не было в лягушке волхвования, что желал приворожить к себе баб, но палач с аккуратной размеренностью продолжал опускать на кровавую спину узкую плеть. А когда тело превратилось в кровавое месиво, вылил на язвы ведро соленой воды.
Малюта Скуратов был само терпение. Он в который раз задавал один и тот же вопрос, а мужичонка, сплевывая на пол кровавые сопли, говорил о том, что если и хотел кого приворожить, так это Маньку с Пушкарской слободы.
Хлопотное это дело – вести сыск.
Малюта Скуратов повелел привести и Маньку. Дали поначалу бабе с десяток розог, показали клещи, которыми обычно палачи тянули жилы, и перепуганную до смерти девку приволокли в Пытошную. Никита видел, что сейчас девица готова была поддакнуть чему угодно: спроси у нее Григорий Лукьянович, часто ли она видится с сатаной – три или четыре раза на дню? И девка без колебаний скажет: четыре. Какого цвета хвост у чертей? И Манька скажет: рыжий.
Спеклась девка, вот сейчас самое время правду искать.
Манька пялилась на огромные железные крюки, торчащие в самом углу, и, видно, предполагала худшее, а Малюта улыбался девке, как парень на гулянье, и мило спрашивал:
– Испугалась, девица?
– Как же не испугаться, Григорий Лукьянович! По темени подвальной шла, так все коленки подкашивались, думала, помру со страху.
