– Это еще что, красавица. Мы тут утром несговорчивого вот на этот крюк повесили, – кивнул Малюта на острый прут, торчащий из стены, – так он два дня помучился, а к заутрене третьего дня и помер. Эх, царствие ему небесное, славный был молодец! А какой скорняк! Царице сапоги мастерил. Мне вот сапоги сшил. Ты посмотри, красавица, – выставил Малюта под нос девице ноги, – посмотри, какая красота вышла! А какой рисунок! Такого ладного шития теперь не встретить. Не умеют шить нынешние мастера, как этот скорняк. Такие у него руки, что в пяти поколениях другого такого не найти. Искусный был мастер! – сокрушался Григорий Лукьянович. – Да вот без рук остался. Укоротил их Никитка-палач по самые плечи. Кто бы мог подумать, но душегубец оказался. Хотел царицу жизни лишить. Под стельки Марии Темрюковне волосья подкладывал, извести ее желал! А руки его мы на площади прибили, у Лобного места. Вот так оно и бывает, голубушка. Что-то я смотрю, девица, ты совсем с лица сошла. Тебе чего бояться, если ты государыне порчи никакой не желала? А вот хахаль твой, видно, сгубить государыню хотел. Косточки лягушачьи в кармане таскал. А может, и ты в этом повинна?
– Что ты, что ты, Григорий Лукьянович?! Нет в том моей вины! Если в чем и повинна, так в том, что приголубила злодея! – едва не помирала со страха Манька.
– Приголубила, говоришь?
– Приголубила.
– Вот, видать, за это тебе и ответ держать. Если хахаль царицу хотел уморить, значит, и ты с ним в сговоре была.
– Не было этого, господин хороший, не было! А ежели он зло против царицы имел, так и судите его по справедливости!
– Жить хочешь, баба? – простодушно поинтересовался Григорий Лукьянович.
Поперхнулась Манька от ласкового взгляда Скуратова и отвечала честно:
– Хочу.
– Тогда вот что, девка, правду говори: давно ли твой хахаль измену надумал?
– Давно, господин.
– Давно ли лягушку с собой носит?
– Давно.
– Стало быть, давно надумал государыню заморить?
– Давно, стало быть.
– Эй, девка, повезло тебе. Вместо тебя на крюке твой хахаль висеть будет. На правеж бы тебя поставить, да уж ладно, будь свободна!
Мужичонка оказался на редкость упрямым. Кто бы мог подумать, что в таком тщедушном тельце прятался упорный характер. Никитка-палач перепробовал на нем все: поднимал на дыбу, надевал башмаки с торчащими вовнутрь гвоздями, калил сковородки и прикладывал их на живот татю. И, глядя на израненное тело мужичонки, совсем не верилось, что в нем оставался живой дух. Бунтарь заставлял изнемогать в поте не только Никитку-палача, но и самого Малюту Скуратова.
– А не знался ли ты с боярышнями, что служили в Крестовой комнате?
– Если и знался, то не близко...
– Ах, знался! – спокойно заключил Малюта и, повернувшись к дьяку, наказал: – Пиши, что смердячий пес знался с боярышнями, которые надумали загубить государыню волхвованием и колдовством!
Малюта Скуратов, спросив дозволения самодержца, с пристрастием допросил боярышень, которые признались в грехах, а еще указали на бояр, чьи имена совсем недавно внушали Григорию Бельскому благоговение. Один из них был Федор Овчина, чей отец заставлял великую княгиню Елену стягивать с него сапоги. А бояре все настойчивее шептали о том, что Иван Васильевич приходился, скорее всего, Федору сводным братом, иначе откуда у царя высоченный рост? Его отец великий князь Василий сухонький да маленький уродился, а вот Иван Овчина был из молодцов – когда в дверь входил, то наполовину сгибался. Государь с Федором Овчиной даже ликами схожи, и оба здоровенные, словно дремучие лоси.
Иван Васильевич не любил Федора Ивановича за повод, даваемый им пакостникам-боярам позлословить о своем возможном нецарственном происхождении, и, когда Малюта Скуратов шепнул царю о том, что Федор в заговоре с опальными боярышнями, Иван довольно усмехнулся:
– Опои его вином.
И в один из пиров Малюта заманил Федора Овчину в винный погреб и повелел псарям придушить боярина.
На очереди было еще двое ближних слуг царя: Воротынский Степан и Морозов Илья, трогать которых Иван Васильевич ранее не смел. И вот открывшийся заговор позволял устроить сыск.
Дворовых людей обоих бояр выставили на правеж. Каждое утро стрельцы привозили их к Разбойному приказу, заставляли снимать порты, и стрельцы лупили безвинных по голым ягодицами и икрам без всякого милосердия по целому часу, выпытывая у них правду на своих господ. Дворовые люди, закусив губы, терпеливо сносили удары, а Малюта, выглядывая из окна, попивал винцо и следил за казнью, только иногда бросая замечания:
– Не щади! Лупи что есть силы.
Батоги от ударов ломались, однако стрельцы не думали унывать, доставали из припасов новые прутья, и после часу немилосердного боя около каждого несчастного лежало по целой вязанке использованных розг.
Такая пытка продолжалась всякий день.
После двух недель бития они наговорили на своих господ то, что было и чего не могло быть. Едва на холопах останавливался строгий взгляд Малюты, их признания обрастали небылицами, а дьяк, ломая перья, быстро записывал.
– Так, стало быть, Воротынский Степан вместе с челядью надумал придушить царя и царицу? – еще раз переспрашивал Малюта.
– Точно так, господин, – живо отвечал холоп, понимая, что малейшее промедление может послужить поводом для очередного бития.
– А кого же на престол царский боярин метил?
– Сам хотел сесть, – быстро нашелся холоп, утоляя пальцами зуд под коленом, где уже багровым рубцом начинала затягиваться рана.
– А Морозов Илья тоже против государя зло замышлял?
– Замышлял! – врал холоп. – Он часто к боярину в дом являлся и разговоры разные о бесчинствах вел. Говорил, что царица, дескать, распутная, что не нашей она веры, что Темрюковичи все приказы позанимали. Раньше, при Анастасии, всюду Захарьины были, а теперь князья кабардинские.
– И много бояр к Воротынскому захаживало?
– Много! Ой, много, господин! – махал руками холоп, рьяно выторговывая себе свободу. – Почитай, половина Думы!
Слушая холопа, Малюта и сам начинал верить в большой заговор.
– Кто? Назови!
– Князья Черкасские, Трубецкие, Шереметевы, Хованские, Одоевские, – начинал загибать пальцы холоп. – Ничего не вру, вот тебе истинный крест, все как есть правду глаголю, господин!
И, глядя в светлые глаза детины, верилось, что это именно так.
– Кто еще правду твою подтвердить может?
– А все! – махал руками боярский слуга. – У кого хошь в доме спроси, все мои слова подтвердят.
– Это мы еще спросим. А ты вот что... Ступай отсюда и за боярином своим приглядывай. Если что дурное заприметишь, так сообщишь мне в Разбойный приказ.
– Как есть сообщу, Григорий Лукьянович! Теперь я за каждым его шагом смотреть буду! Никуда он от моего пригляда не спрячется, – кланялся Малюте перепуганный мужик, думая лишь о том, чтобы никогда более не бывать в Разбойном приказе. – Ой, благодарствую, господин, – бросался холоп в ноги избавителю, но Малюта только махал рукой и прогонял его прочь.
Одна из любимых казней думного дворянина – замуровывать в стены особенно нерадивых. И проходя мимо стен, где навечно обрели покой лихие люди, Никитка-палач рьяно крестился, выпрашивая прощения у усопших. Одно дело, когда тать сложит голову на плахе, и совсем иное, когда помирает человек без причастия.
