– Смотри же, как народ волнуется, затопчут! И виноватых потом не сыщешь, главные зачинщики при царе останутся и неподсудны будут.
– Глинского долой! Глинского на плаху! – кричали из толпы.
Людское море двинулось ближе к боярам, готовое опрокинуть помост.
У ворот Успенского собора Глинского встретил обожженный пожаром пономарь.
– Что ж такое делается, князь? Да не мешкай ты! Вовнутрь ступай!
За дверьми собора крики черни не казались такими уж страшными, тяжелая дубовая дверь была надежным стражем. А пономарь не унимался:
– Иди сюда, князь, за алтарь прячься! Не посмеют смерды святого места переступить. Ты только не робей, здесь твое спасение.
Глинский прошел за алтарь. Прислушался.
Голос Петра Шуйского даже в церкви казался зловещим:
– Братья, что же это такое делается?! Оскверняют латиняне могилы отцов наших! У покойников сердца вырезают, а потом дома наши жгут. Кто же в этом повинен? Глинские! Латиняне проклятые на Русь пришли, думали и нас в противную веру обратить. А как мы воспротивились, так решили Москву спалить! Они и церкви своим присутствием оскверняют, над образами нашими подсмеиваются, даже крестятся они не пальцами, а ладонью, словно под себя гребут. Попомните мои слова, православные, если не накажем мы Глинских, так они и болезнь тяжкую на нас напустят!
– Бей Глинских! – доносилось до Юрия, и он чувствовал, как страх пробрался вовнутрь, заставил содрогнуться.
Лики святых взирали со стен спокойными, безмятежными взглядами.
– Господи, помилуй! Господи, помилуй меня грешного! – крестился Глинский на все образа сразу, вымаливая милости. – Не дай свершиться смертоубийству.
Крики становились все отчетливее. Взбудораженная толпа приближалась к стенам Успенского собора, а затем ворота содрогнулись от первого удара.
– Да что же вы делаете-то, христопродавцы?! – беспомощно восклицал пономарь, потрясенный увиденным. – Басурмане храмы не рушат, а вы же свои, православные!
Но праведный крик растворился среди людского многоголосья; так же не слышен стон раненого, когда звучат боевые трубы.
Треснул косяк, и длинные щепы ощетинились острыми копьями, царапая нападающую чернь.
– Глинского бей! Глинского долой!
Подобно древкам копья, сухо хрустнули щепы. Путь в собор был открыт, и толпа, оглашая храм проклятиями, ворвалась в притвор. Успенский собор был пуст.
– За алтарем Глинского искать надобно, там он, лиходей, спрятался.
На секунду толпа застыла, и, видно противясь всеобщему замешательству, все тот же голос гневно взывал:
– Бей христопродавца! Это он и его мать с мертвецов на город воду кропили.
И, отринув последние сомнения, разъяренная толпа бросилась к алтарю.
Перепуганного Юрия Глинского таскали за волосья, били в лицо, а потом стали топтать ногами. Боярин обрызгал святые сосуды кровью, хлынувшей из горла, и скоро затих.
– За волосья поганца из святого места! – надрывался Петр Шуйский. – Черту место в чистилище!
Тело Юрия Глинского выволокли из собора, а потом под смех и улюлюканье потащили через орущую и негодующую толпу вон из Кремля. Каждый смерд, наслаждаясь полученной властью, плевал в обесчещенное тело некогда всесильного боярина, который еще час назад был родным дядькой великого государя.
– На торг его! Злодея на позор выставить!
– На позор его!
Из мертвого тела еще не вытекла кровь, она смешивалась с пеплом и грязью, оставляя после себя бурый след, который тут же затаптывала многочисленная толпа.
Тело князя приволокли на московский торг и бросили среди сгоревших лавок. Еще неделю назад на этом самом месте Глинский отдавал распоряжения о казни и милостях. Именно здесь отрубленные головы палачи складывали в корзины, тела бросали на телегу с соломой. Сейчас вместо соломы – пепел, вместо судей и палачей – беснующиеся смерды. Глаза князя были открыты, и он безмятежно и спокойно наблюдал за своим позором.
Сутки Юрий Глинский пролежал на площади. Бродячие псы обнюхивали начинающее смердеть тело, и караульщики, приставленные к убиенному, лениво отгоняли псов. На вторые сутки распухшее, обезображенное тело князя бродячие монахи закинули на телегу и отвезли далеко за посады, где, наскоро прочитав молитву, засыпали землицей, пометив захоронение еловым крестом.
Смута
Утром торг был полон.
В орущей, гудящей толпе сновал долговязый монах в огромном клобуке, который просторно спадал на самые глаза. Чернец слегка волочил ногу, а следом за ним, не отставая ни на шаг, следовали дюжие молодцы. Бродячие и нищие узнавали монаха, низко склоняли босые головы, как если бы повстречали самого царя.
Если самодержец не всегда спешит отвечать на поклоны челяди, то монах почти с великосветской любезностью кланялся каждому бродяге, как будто видел в нем равного. Заприметив Василия Блаженного, он остановился перед старцем и опустился на колени.
– Прости, святой отец, – вымолвил чернец, – дозволь причаститься, руку твою поцеловать.
Василий нахмурился, выдернул из жилистых рук монаха ладонь и отвечал зло:
– Коротким же у тебя был путь от святого до татя. Руку мою целовать желаешь, только не избавит это тебя от грехов. В монашеском одеянии ходишь? Только как бы ты в овечью шкуру ни рядился, а клыки, они всегда видны! Москва на уголь похожа, знаю я, чьих это рук дело, и гореть тебе в геенне огненной.
Василий ушел, а хромой монах долго еще не мог подняться с колен.
– Что же вы стоите?! – воскликнул Яшка. – Руки мне подайте, подняться не могу! Проклятый юродивый, сил меня совсем лишил! Не язык у него, а яд!
Хромец оперся на руки молодцев. Встал. С трудом сделал первый шаг.
– Не один я в геенне огненной гореть буду, а еще и бояр царевых за собой позову! Да и сам государь не безгрешен! Что же тогда нам, слугам его, делать остается? – Помолчав, добавил: – Силантий, собирай народ, пусть челядь дом Глинского пощипает. Богат зело!
Часу не прошло, как торг загудел разбуженным ульем и, проклиная ворожею великую княгиню Анну и ее отпрысков, потянулся к дому убиенного Юрия.
Дом боярина Юрия Глинского не сгорел. Закопченный, черный от дыма, он громадиной стоял среди пепелища, словно заговоренный.
Челядь заперла врата.
– Отворяй, тебе говорят! Отворяй, ведьмино отродье! – волновались в толпе.
– Христом богом просим, – отвечали со двора, – идите себе с миром отсюда! Это дом боярина Юрия Глинского.
– Твоего хозяина уже мухи сожрали!
Дюжие мужики перебрались через забор, отодвинули задвижку, и толпа, разъяренная томительным ожиданием, повалила во двор, в сени, на конюшню.
– Не дам! Не дам боярское добро грабить! – заслонил дверной проем саженного роста краснощекий приказчик. – Это добро князей Глинских, родственников царя Ивана!
Детина без труда сдерживал нападающих и, гневно матерясь, стыдил охальников:
– Неужно совести совсем лишились?! Уймитесь!
– Да не так его надо! Прочь все подите! – сорвал клобук Яшка Хромой. И неторопливо заковылял на красное крыльцо.
– Стало быть, твоих рук дело? Ты, окаянный?! – чуть попятился детина, признавая в монахе царя воров.
Яшка распахнул рясу, у самого пояса приказчик рассмотрел клинок, на рукоятке которого весело
