сверкнул огромный изумруд.
– Мои пальцы могут не только перебирать четки, когда-то я был неплохим рубакой.
Поколебавшись, Хромец с силой вогнал кинжал обратно в ножны. Царь не должен выполнять работу палача, когда для этих целей у него имеются слуги.
– Сделать с ним то, что мы сотворили с его хозяином, – распорядился Яшка Хромой. – И живо! – прикрикнул он на застывших холопов. – Он и так отнял у нас много времени.
Бродяги набросились на детину со всех сторон.
Смерть приказчика, подобно хмелю, окончательно вскружила головы нападавшим. Словно заблудших собак, они гоняли челядь палками по двору, срывали с людей ненавистные немецкие кафтаны, били ногами в лицо, топтали животы, сбрасывали с красного крыльца и окон. И, упившись всевластием и собственной жестокостью, скоро утихли, оставив на дворе окровавленные трупы.
– В Воробьево надо ступать! – кричал подоспевший Петр Шуйский. – Пусть царь бабку свою выдаст нам за ворожбу! А мы ей суд учиним!
– В Воробьево! К царю! – неистово шумела толпа и, растекаясь по узким улочкам, двинулась из Москвы.
Михаил Глинский уже знал о смерти брата и потому торопил коней, стараясь обогнать дурную весть. Но она, как заразная болезнь, уже распространилась во все концы северной Руси. Михаилу Глинскому отказывали в приеме, в припасах, ямщики не давали лошадей, а заприметив княгиню Анну, каждый норовил перекреститься и плюнуть трижды через плечо, как если бы повстречался с самим сатаной. И когда свой дом и стол Михаилу Глинскому предложил богатый тверской купец, боярин растрогался.
– Спасибо тебе, господарь, – мял он плечи купцу. – Третий день без отдыха. Матушка моя сомлела совсем, того и гляди богу душу в дороге отдаст. Раньше-то как бывало? Все в друзья ко мне набивались, милости моей искали, а теперь по Руси как заяц затравленный скачу. И выдумали-то чего, будто бы мы Москву подожгли и ворожбу на погосте творили! – жалился князь. – Знаю, кто в этом повинен... Шуйские! Видать, они и государя смутили. Ты уж не думай, что я задержусь, мне бы только передохнуть, а дальше я опять в дорогу. В родные края подаюсь.
Купец успокоительно махнул рукой:
– Отдыхай, князь, сколько тебе заблагорассудится. Хоромины у меня большие, места для всех хватит, да и не беден я, чтобы челядь твою не прокормить. Не объешь! Эй, девки сенные! Быстро на стол харч несите! А ты пока матушку свою зови, княгиню Анну, пусть откушает!
Расторопные девки мигом заставили стол белорыбицей, говяжьим потрохом, курами верчеными; в центре, приоткрыв рыло, – огромная румяная голова порося. Михаил Глинский начал прямо с нее: отрезал ножом пухлые губы и аппетитно зажевал.
– Ты, матушка, кашки поешь, – посоветовал Михаил. – Ее жевать не надо, глотай, и все!
Княгиня Анна уже два десятка лет как вдова. После смерти мужа она оделась во вдовье платье, огромный черный платок повязывала по самые брови. Уже никто не помнил ее в другом наряде. Высокая, худая, она походила на тень, бесшумно скользящую по дворцовым коридорам.
Княгиня ткнула ложку в пшенную кашу и без аппетита зажевала.
Михаил Глинский, напротив, ел смачно, с удовольствием слизывал жир, который стекал по толстым волосатым пальцам, беззастенчиво рыгал, а потом запивал икоту сладким вином. Он давно уже не обедал так вкусно и так сытно и сейчас с лихвой награждал себя за многие лишения. Липкое вино размазывалось по одежде, ошметки капусты застревали в бороде, но он не замечал этого и не хотел обращать внимания на такой пустяк, запускал мохнатые пальцы в куски мяса, стараясь откопать самый вкусный и самый аппетитный шматок. Некоторое время он держал кусок в ладони, словно хотел насладиться увиденным, а потом уверенно опускал его в жадный рот и сладко жевал.
Сенные девки без конца подкладывали боярину угощение, а он, вгрызаясь в желтую и сочную мякоть, без стыда пялился на свежие и круглые лица молодух.
Княгиня цедила молочную кашу. Черпнет ложкой, посмотрит на варево, прищурится брезгливо, словно разглядела таракана или какую другую тварь, а потом положит на язык, похожий на кору дерева.
– Где же хозяин-то? – сытно откинулся назад Михаил Глинский.
Живот распирало от обильной трапезы, и единственное, чего сейчас хотелось князю, так это выспаться, прихватив с собой в спальную комнату одну из сенных красавиц, чтобы под боком было не так зябко и на душе веселей. А почему бы и нет? Вот сейчас придет хозяин, тогда и уладится.
Не посмеет купец именитому боярину отказать!
– Здесь хозяин, – услышал простоватый говор тверича Глинский.
У двери стоял купец – по обе стороны четверо караульщиков с бердышами.
– Хватайте его, отроки! От меня и от князя Шуйского награду получите!
Глинскому заломили руки, он завыл обиженным зверем, уткнувшись лицом в обглоданные кости.
– Чтоб вас черная язва побила! Чтоб вам черти на том свете передохнуть не дали! Чтоб ваши глотки гноем изошли! Вот как ты меня, супостат, встретил!
К бороде князя пристала куриная косточка. Купец щелчком сбил ее на пол, и она, перевернувшись в воздухе, упала в кашу княгини.
Старуха зыркнула на купца глазами, и он увидел, что взгляд у нее дурной. Ведьма, видать по всему, хоть и княжеские платья носит. Только такие старухи, как эта, на базаре кликушами бывают. Поджечь стольный город для нее в забаву будет!
– Крепче держите князя! Крепче! И мать его, ведьму, со стола выдерните.
– Как же ты посмел?! – хрипел Михаил Глинский.
– А ты что думал, князь, я пакостников жалеть стану?! Я уже третьи сутки тебя караулю, посты на дороге выставил. Мне за мою добродетель князь Шуйский еще деньжат отсыплет!
Глинского вытолкали из комнаты, не церемонясь с чином; следом увели княгиню. И хозяин дома долго плевал по углам, стараясь избавиться от налипшей нечисти.
Анну Глинскую заперли на конюшне, бросив ей пук прелой соломы. Михаила держали в глубокой яме, и весь город приходил смотреть на опального дядю самого государя московского. Боярин стойко переносил унижения и, задрав голову, запачканную в красной глине, глухо матерился, глядя в ликующие лица горожан. Только иной раз, жалея узника, кто-нибудь из смердов бросал вниз князю душистую краюху. Караульщики не спешили отгонять любопытных – не избалована Тверь такими гостями, а чтобы в яме князь сидел, такого вообще припомнить никто не мог.
Иван Васильевич был в церкви, когда Федор Басманов посмел оторвать его от молитвы.
– Государь, дядьку твоего, князя Юрия Васильевича, чернь ногами затоптала и убиенного, словно вора какого, на торг выбросила. Михаил Васильевич с бабкой твоей, княгиней Анной, пытались бежать, да были схвачены тамошним купцом.
– Где они сейчас?
– Михаил Васильевича в яму бросили, а княгиню Анну вместе со скотом взаперти держат.
Иван коснулся лба.
– Во имя Отца, – притронулся к животу, – и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Поклон был глубоким, Иван Васильевич не жалел спины, и его мохнатый чуб растрепался на серых досках.
– И это еще не все, государь, – продолжал окольничий. – Ты все молился, а мы тебя тревожить не хотели, думали, что само образуется, только вот чернь не унялась, пошумела на площадях и к тебе решилась идти, чтобы ты им свою бабку с Михаилом на расправу отдал... Скороход пришел, сказал, что через час они здесь будут. Что делать-то будешь, государь? Они ведь хуже басурман. С ними расплатиться можно, а эти хоромы крушить зазря горазды.
– Не порушат, – просто отвечал Иван. – Пойдем со мной, Федька, бояр хочу спросить.
Вельможи дожидались царя у дверей, и, когда он появился в сопровождении Федора Басманова, они дружно поднялись с лавок. Обычно бояре встречали Ивана у спальной комнаты, терпеливо дожидались, когда царь отоспится, облачится во все нарядное, сейчас же он уходил в церковь задолго до рассвета. В своем бдении юный царь походил на богомольного старца. Он покидал спальные покои рано, словно избегал встреч, тихой кошкой прошныривал мимо задремавшего дежурного боярина и, показав страже кулак, уходил в домовую церковь.
