была с Кормового двора. Эх! Дородная бабенка, телесами трясла, как купец в ярмарку красным товаром. Шесть месяцев со мной пробыла, а потом бояре ее прогнали. Забрюхатела! Но более всего запала в меня Пелагея. Я у нее первый был, – сказал царь тоном посадского распутника. – Жила в моих покоях и трапезничала за царским столом... красивая была! Более таких я и не встречал.
Чуткое девичье ухо уловило грусть.
– Так и женился бы на ней, Иван Васильевич, ежели люба была!
– Не положено мне на дочери пушкаря жениться, какой бы красой она ни была. Византийскую кровь с грязью не мешают!
– А меня ты когда прогонишь, Иван?
Царь пристально посмотрел на девицу, а потом отвечал:
– Будь пока, не надоела еще! Жил я с Анастасией Милостивой, поживу теперь с Калисой Грешницей.
Женский монастырь
Чета беркутов свила гнездо на самой вершине собора, окруженного высокими монастырскими стенами. И трудно было понять, что заставило птиц выводить птенцов именно здесь, невзирая на постоянный колокольный звон. Может, потому, что этот дальний монастырь стоял на самой вершине горы и напоминал огромный холодный утес, обдуваемый со всех сторон стылыми ветрами. Предки этих птиц селились высоко в горах, летали среди островерхих скал, и память крови цепко держала ощущение высоты полета и силы ветра, миг, когда можно было подставлять воздушному потоку расправленные крылья и сполна почувствовать их упругость!
Задрав головы, селяне в недоумении пожимали плечами – одно дело, когда аист обживает соломенные крыши хуторов, и совсем другое, когда на соборе гнездится беркут.
Однако беркуты жили так, будто рядом не было ни селения, ни монастырского двора, да и самой звонницы. И громкий крик птицы то и дело нарушал покой тихой обители, показывая тем самым, кто здесь господин.
Посмотрит старица вверх и перекрестится, как на нечистую силу.
Не находилось охотника, чтобы спихнуть гнездо вниз, так и поживали здесь птицы, защищенные высотой и ветром.
Они подолгу кружили над лесом, монастырем, полем, зорко оберегая свое гнездо, и ни один вражий промысел не в силах был помешать вывести птенцов.
Никто из селян не видел беркута стоящим на земле, словно не хотел он пачкать самодержавных стоп о грешную землю, а если и опускался, то на огромный холодный валун. Точно так государь не может сесть на простую скамью, и несут вслед за ним рынды тяжеленный стул.
Не для беркута грязь!
И на земле он должен быть выше всех смертных на высоту камня. Так и государь даже во время богослужения возвышается над боярами сразу на несколько ступеней.
Соседство с монастырской обителью не сделало птиц святыми, и частенько можно было увидеть в цепких лапах беркута задавленную тварь. Бывало, таскали птицы зверя и покрупнее, а однажды монахини с ужасом наблюдали за тем, как под самый крест, где беркуты прятали свое гнездо, самец уволок волка. Зверь был еще живым, некоторое время он стонал, напоминая тихим поскуливанием плач нашкодившего ребенка, а потом затих. Видно, его волчья душа отошла далеко к облакам, а на монахинь, словно кара небесная, закапала кровь – и долго старицы не могли отмыться от этих нечистот.
Игуменьей женского монастыря была Пелагея. Разное народ глаголил о старице. Будто бы была она полюбовницей самого государя, а как женился Иван Васильевич, так ее и с глаз долой – повелел остричь зазнобе волосья и отправить в обитель. Пелагея оказалась девкой послушной: своим смирением и покаянием обратила на себя внимание строгой игуменьи. Все ее около себя держала, а называла не иначе как доченька. А когда ветхая старица преставилась, монахини выбрали Пелагею настоятельницей.
Монастырь соседствовал с охотничьими царскими угодьями, и со щемящим сердцем Пелагея наблюдала, как Иван Васильевич лихо травил зверя, и, как прежде, слышался его громкий хохот.
Сокольничие царя постучались в монастырь поздним вечером. Пелагея всегда знала, что когда-нибудь это произойдет, – слишком близко был от нее Иван, чтобы не встретиться. Но, разглядев из окна кельи при свете факелов статную фигуру самодержца, она обмерла, подобно юной девице.
– Ой, господи, что же это такое делается со мной?! Господи, не дай мне новых испытаний, сделай так, чтобы государь меня не признал, – обратила Пелагея взор к образам.
В ворота стучались все настойчивее:
– Отворяйте, старицы, царь у порога! Неужто святым кваском не напоите?
Вратница виновато оправдывалась:
– Ночь на дворе, как же я вас в женский монастырь пущу? Игуменья шибко строга и не велит никому открывать.
– Открывай ворота, сестрица, – ласково сказала настоятельница, подойдя к воротам, – не томи гостей. Если просится государь на монашеский двор, стало быть, так тому и случиться. Все это его земля, а мы при нем только слуги.
Лица игуменьи Иван не увидал: Пелагея согнулась так низко, будто хотела рассмотреть камни на дороге, а когда разогнулась, государь уже проехал к кельям.
Царь был не одинок, рядом, оседлав коня по-мужски, гарцевала красивая девица, и Пелагея не без удивления обнаружила в себе чувство, похожее на ревность.
– Эй, игуменья, где ты там?! Почему хозяина московского не встречаешь? Девки, говорят, в вашем монастыре особенно хороши. Вот решил убедиться в этом, а толк в девицах ваш государь понимает.
На соборе от царского крика проснулся беркут: гаркнул хозяином на весь двор, заставляя успокоиться расшумевшихся холопов, и затих.
– Ишь ты, раскричался! – задрал голову к небесам Иван Васильевич. – Это ты напрасно нас за супостатов принимаешь. Мы люди государственные и монахинь не тронем... Если они сами не захотят радость испытать, – улыбнулся вдруг самодержец, поглядывая на хорошенькую послушницу.
Его шутка, непонятная стоявшим рядом старицам, вызвала невероятно громкий смех среди ближайшего окружения царя.
– Так где же ваша настоятельница?!
– Здесь я, государь, – предстала перед очами Ивана Васильевича Пелагея.
– Ты ли это?! – выдохнул самодержец.
– Я, государь. – И уже задумчиво: – А ты постарел, Иван Васильевич, насилу и узнать. Видно, грешил много, если на сморчка стал похож.
Смех угас.
– Вот ты за какие стены от меня спряталась, Пелагея, только я тебя и здесь сыскал.
– А разве не по твоему повелению меня в монастырь заперли?
Не принял упрека государь. Не один десяток девок рассовал Иван Васильевич по монастырям, но Пелагею не забывал до сих пор. И запер он ее больше от любви, чем по надобности.
– Ты меня понять должна, – повысил голос Иван Васильевич. – Жениться мне надобно было! Время для утех миновало. Все вы, бабы, в моей власти. Хочу – в монастырь отдам, хочу – замуж, а ежели перечить станете... так на потеху своим молодцам!
– Воля твоя, государь, – наклонила голову монахиня.
Пелагея тоже стала другой. Теперь это не наивная дочь пушкаря стрелецкого полка. Перед ним была женщина, которая вошла в самую пору цветения, и черный куколь даже подчеркивал ее прелести.
– Вижу я, что молитва тебе на пользу, Пелагеюшка. Не растеряла своей красоты.
– Краса моя принадлежит богу, – последовал смиренный ответ.
– Насчет сего мы еще поспорим, а сейчас распорядись выделить келью для своего государя! – повелел Иван, напоминая о том, кто здесь хозяин.
Царь посмотрел вверх, но не услышал птичьего крика. Беркут, зарывшись клювом в мягкий пух, уже спал.
Иван не шутил, когда объявил, что в монастырь приехал за утехой. Подремав два часа, он велел игуменье позвать всех монахинь. Их оказалось немало – полторы сотни душ, и одна краше другой! Иван в
