Эта ночь напоминала Пелагее праздник Ивана Купалы, когда грех казался нестрашным и девки с парнями разбредались далеко по лесу. Совсем нетрудно тогда услышать тихое воркование влюбленных пар или жаркий шепот молодца, уламывающего юную красу. Вот поэтому и берегли Пелагею в такие ночи батюшка с матушкой, не отпуская на молодое веселье Ивана Купалы, и непорочность свою она сумела донести до великого государя.
Освободившись от царских одежд, Иван Васильевич жарко нашептывал в лицо настоятельницы:
– Я тебя не забыл, Пелагеюшка. Как расстался с тобой, так все сердечко мое щемило. Не сразу я к Анастасии привык, все тебя вспоминал. В постели с царицей лежу, а кажется мне, будто бы ты рядом. Руками по телу вожу, а будто бы тебя трогаю.
Только сейчас Пелагея поняла, как соскучилась по пальцам, которые уверенно ласкали и теребили ее тело, вызывая из нутра нечаянный стон.
Девки и отроки разбрелись по лесу и, видно, собрались шастать до утра. У костра лежали красные стрелецкие кафтаны и куколи цвета печали, странное сочетание красного и черного, оттого лес казался грешником вдвойне. Напоил росой, одурманил яблоневым духом и оставил у себя на блуд. А следующий день станет похмельным, и стыд не смогут прикрыть ни чопорные кафтаны стрелецких молодцов, ни печальные покрывала монахинь.
На следующий день Иван выехал в Москву. Махнул на прощание рукой растрепанным монахиням и сгинул вдали, и долго не могла осесть пыль из-под копыт скакунов.
За всю дорогу Иван Васильевич не проронил ни слова. Федька Басманов пытался подлезть к государю с расспросами, но царь так огрел любимца плетью, что тот побитой псиной долго зализывал на руке кровавый рубец.
Рынды поначалу веселились, вспоминая шаловливых монахинь. Беззастенчиво пересказывали один другому радости проведенной ночи, потом, заметив гнетущее настроение Ивана Васильевича, умолкли.
Царь ехал в Москву каяться.
Так он поступал всякий раз после многих дней, проведенных в распутстве и безбожестве, и не было для него тогда лучшего места, чем дом Христа. Государь подолгу простаивал перед алтарем на коленях, много плакал, поминал усопших, проклиная себя и свою грешную плоть. Каждый, кто заглядывал в домовую церковь, видел, насколько искренен был в своей печали царь. Не верилось, что не далее как вчера он совратил пятнадцатилетнюю девицу, а неделю назад задирал подол монахиням.
Это и называлось похмельем, из которого Иван Васильевич выходил всегда трудно, с сильной ломотой в суставах, с болью в голове и бесконечной икотой. Все в нем было тогда погано и скверно. И если бы не очищения, которые он устраивал себе после всякого большого блуда, его душа погрязла бы в грехе.
Грешить и каяться, каяться и грешить.
На сей раз было по-иному. Царь не мог отделаться от липкого наваждения, которое его преследовало даже во время молитв: он видел лицо Пелагеи, ее широко открытые глаза, острые скулы, на которых красным дьяволом прыгал свет огня.
А спустя немного времени до Ивана донеслась весть, что окрестные мужики, прознав про блуд, спалили монастырь вместе с настоятельницей, признав ее за ведьму.
Государственные хлопоты
Горе не может быть бесконечным, как не бывает вечной ночь. Даже после глубокого похмелья голова набирает ясность. Погоревал малость Иван Васильевич о Пелагее да и утешился.
Дворец, как и прежде, наполняли скоморохи, которые не уставали потешать государя своими проделками: то к кафтану именитого боярина хвост подвесят, а то намажут скамью смолой, и знатный муж долго тогда не может отодрать прилипшее седалище от досок.
Охоч был Иван Васильевич до забавы. И скоморохи со всей Руси спешили в Москву подивить государя своим искусством. Точно так торопятся грешники на святые места.
Ко дворцу каждый день приходило по нескольку десятков бродячих потешников, которые размещались в государевых покоях как самые почетные гости, и Иван Васильевич днями напролет глазел на их представления. Не однажды дворец просыпался от рева – это к царскому двору приводили ручных медведей: баловство, которое самодержец почитал особенно.
Приглянувшихся скоморохов царь подолгу оставлял у себя. Едал с ними за одним столом, а наиболее достойным подливал из своих рук вина.
И сам дворец в этот день превращался в один скомороший базар, где в подклетях звенели бубенцы шутов, а в теремах бренчали разудалые балалайки. И единственным местом, куда еще не пробрались ряженые, была Боярская Дума. Только здесь бояре могли вести чинные речи, а так – пустое везде! Всюду охальный говор и бесов смех. Вельможи двигались по дворцу с оглядкой, как будто за каждым поворотом боялись увидеть скоморохов с медведями.
После смерти Анастасии Иван Васильевич изменился не только внешне – похудел, малость ссутулился, волосы поредели. Поменялся и характер государя – он стал нетерпим к иному мнению, воспринимая его как покушение на самодержавное величие. Бояре поутихли, и только самые почтенные из них могли говорить государю правду.
Пошушукаются между собой вельможи в темных углах, пожалуются на государя и расходятся – не ровен час прознает кто, снаушничает царю, вот тогда не сносить головы: крут стал государь на расправу.
А опасаться боярам было кого – с недавних пор стал Иван Васильевич привечать некоторых сокольников, стряпчих, жильцов, со многими из которых вел тайные разговоры: чтобы слушали вредные речи, выявляли наговоры и выведывали крамолу на государя. И потому весь дворец был переполнен мелкими людишками, которые беззастенчиво останавливались у перешептывающихся бояр и пытались выведать хотя бы слово.
Иван Васильевич подсылал своих верных людей во все приказы, где они подсматривали за окольничими и боярами и, усмотрев крамолу, сносились с царем.
Этих людишек прозвали «шептунами» и боялись их так же крепко, как Никитку-палача. Перед шептунами робели даже могущественные бояре, их старались задобрить щедрыми подношениями, перед ними заискивали. От незаметного жильца зависела судьба окольничего, а порой и самого боярина.
Кому было вольготно, так это скоморохам, которые сумели вытеснить из Гостиных палат почти всех гостей и правили здесь так же безраздельно, как царь Иван у себя во дворце.
Те немногие послы, что удержались в Гостином дворе, уже неделю не принимались Иваном Васильевичем, и единственным их развлечением было хлебать брагу с боярами, специально приставленными к ним именно для этого. Послов опаивали так, что они частенько не могли подняться из-за стола и вряд ли помнили, куда прибыли и с какой целью. А потом от обильного хлебосола у иноземных вельмож долго трещали головы.
Порой послы собирались все вместе за одним столом и, попивая душистый ром, говорили о военных успехах русского царя. Воевода Шигалей на всю Европу навел ужас, и в королевских дворах велись разговоры о том, как один за другим сдаются крепости, среди которых такие твердыни, как Нейхаузен, Мариенбург. Перед многочисленным воинством татарина Шигалея дрожала вся Европа, поход его сравнивали с покорителем Востока – Чингисханом. Великосветские дамы падали в обморок, когда кавалеры, мало искушенные в этикете, начинали рассказывать о том, что передовые полки бывшего казанского хана Шигалея до смерти насиловали женщин в покоренных городах, а самых красивых привязывали к деревьям и использовали в качестве живых мишеней.
Однако свежая новость задела послов больнее всего – под Феллином воеводой Курбским был разбит цвет ливонской знати, а бывший гроссмейстер[62] Фюрстенберг попал в плен. Неделю назад пленников доставили в Москву, раздели донага и ударами железных прутьев гнали по улицам города.
Теперь Ливония была обречена: территория ее на три четверти занята расквартировавшимися казаками Шигалея и дружинами Михаила Глинского.
Католическая Польша, полагали послы, конечно, захочет прибрать к себе берега Балтии, однако без ссоры с Москвой рассчитывать на это не приходилось. А тут еще и перемирие, которое было скреплено личными печатями польского короля и московского царя.
Оставался еще один вопрос: как отнесется Швеция к вторжению польских войск в те земли, которые она всегда считала своими?
