вытаскивали из котомок теплые домашние пироги. Пожуешь малость, глядишь – и времечко веселее побежало. Однако не успели они проглотить последний кусок, как в дверях Передней появился дежурный боярин и сказал, что государь дожидается в комнате. Стряхнули с себя яичные крошки думные чины и пошли вслед за боярином.
Была пятница.
В этот день государь устраивал сидение с боярами, когда они, не озираясь на его самодержавное величие, могли спокойно разместиться на скамьях и лавках. В иные дни было иначе: во время слушания дел думные чины не могли даже присесть, а если кто из бояр уставал, то выходил в сени.
Наступил канун Успения Пресвятой Богородицы, и комната оказалась украшена праздничным сукном, а лавки и скамьи обиты ярко-красным бархатом.
Встали бояре у порога и не решались войти, словно не хотели сапожищами растоптать красоту, лежащую под ногами, – ковер, на котором вышиты танцующие фазаны.
– Что же вы, бояре, встали? – подивился кротости гостей Иван Васильевич. – Садитесь по лавкам. Или забыли, что в пятницу сидение с государем?
– Не забыли мы, батюшка, – за всех сразу отвечал Челяднин, – только не сядем мы на лавки до тех пор, пока ты не выслушаешь нас.
– Говорите.
Бояре ударили челом и кланялись до тех пор, пока ломота не сковала поясницы.
– Прости дерзость нашу, великий государь всея Руси, только не подобает тебе неженатым ходить. Что же в народе говорить станут, коли будут видеть, что царь без супружницы поживает? Посмотри на герб свой, Иван Васильевич! Даже орел и то о двух головах. Быть без жены – все равно что лишиться руки, а какое правление однорукому! Обессилеешь ты, государь, если не женишься. А царствие всегда прочно в продолжении рода. Если одного ребенка уродил, то одной ногой на земле стоишь, если двух родил, то двумя ногами ходишь, а ежели целый выводок отроков, значит, так крепко на земле стоишь, что уподобляешься дубу-великану, который корневищами буравит землю. И сам ты, великий государь, в семейной жизни приобретешь такой покой, к которому уже привык. Вспомни же, Иван Васильевич, женушку свою Анастасию Романовну: какая она была ласковая и нежная, соколом лучезарным тебя называла. Неужно по душе тебе бабы приблудные, чем соколица верная? Кто же тебя ублажать будет, ежели не жена родимая? – Челяднин ненадолго умолк: может, государь слово сказать хочет. Но Иван молчал. – А мы, государь, только радоваться твоему счастью станем. Хочешь, из наших дочерей себе женушку отыщи, а хочешь, так из заморских!
– Я и сам уже думал об этом, бояре! – сдержанно отвечал Иван Васильевич. – Житие без брака – паскудство одно. И от девок я устал. Вы проходите, бояре, рассаживайтесь по чину. – Бояре осторожно прошли в комнату и скромно устроились на лавке. – Только невесту себе я уже выбрал.
– Кто такая, государь? – опешил Петр Шуйский. – Почему мы о сем не ведаем?
У Петра Ивановича на выданье была дочь: если князь и видел кого-то рядом с царем, так это Марфу Шуйскую.
– Сестра польского короля Сигизмунда-Августа!
Ишь куда Иван хватанул! Было дело, что сватался царь в Польше, еще до Анастасии Романовны, да отворот получил.
– Как же это, государь, а мы ни слухом ни духом не ведаем. Ты бы со своими ближними слугами поделился, посоветовался бы, мы дурного тебе не пожелаем, – поддержал Шуйского Челяднин.
– Вот я и держу с вами совет, бояре.
– И какую из сестер короля ты в царицах видишь, Иван Васильевич?
– Ту, что помладше, Екатерину! Мне перестарки не нужны, да, по слухам, она и покраше другой будет. А еще за Екатериной я в приданое Ливонию возьму.
– Дело разумное, великий государь. Кого же ты в Польшу отправишь руки Екатерины просить?
– Окольничий Федор Иванович Сукин поедет, – готов был ответ Ивана Васильевича. – Он и в первый раз в Польшу ездил, на сватовство намекал, поедет и сейчас. Теперь я уже не пятнадцатилетний отрок, за мной Казань и Астрахань. Дорожка тоже уже известная, с пути окольничий не собьется. И опыта у Сукина в таких делах будет поболее, чем у других. Сколько раз ты, Федор Иванович, сватом бывал?
– Полcта раз будет, государь, – зарделся окольничий от внимания.
Сукин и вправду был именитый сват. Он переженил сыновей едва ли не у всех бояр. Лучшие люди Москвы считали за честь заполучить его к себе как главного свата. Казалось, он был рожден для этой роли. Он вел разговор степенно, а начинал его не иначе как:
– У вас есть товар, у нас есть купец...
И если Сукин Федор брался за сватовство, то, считай, – дело верное. Никто из бояр не мог припомнить случая, чтобы Федор потерпел неудачу. Довольными всегда оставались обе стороны, а свата так потчевали вином и настоями, что дружки волокли его под руки.
В Москве знали о том, что не всегда его услуги были бескорыстны и окольничий за многие годы успел собрать огромную сумму, которая позволила ему выстроить богатые хоромины, едва уступающие по убранству палатам самых родовитых бояр; а еще он прикупил небольшое именьице под Новгородом, которое давало постоянный доход.
– Вот видите, бояре, Федор Иванович пять десятков раз сватом бывал. И его ни разу метлами с порога не прогоняли, помоями не обливали. Так, окольничий?
– Ни разу, государь, – смущенно отвечал Федор Сукин.
– Неужно всех оженил?
– Всех до единого!
– Если и доверю кому судьбу, так только окольничему Сукину. Ну как, Федор Иванович, не откажешь своему государю?
– Как же возможно, Иван Васильевич?! За честь великую приму! – упал в ноги царю Сукин.
– Быть по сему! И вот что, Федор Иванович... без принцессы Екатерины не возвращаться!
– Все будет в точности исполнено, Иван Васильевич!
– Ливония нам, конечно, в приданое нужна, только дурнушку мне бы не хотелось брать. Ты вот что, Федор Иванович, приглядись к ней, а потом мне расскажешь, что да как. Если Екатерина уродлива будет, так я еще и не женюсь на полячке. Европа богата принцессами.
– Все как есть расскажу. Ежели она, бестия, какой изъян имеет, то он от меня никак не скроется. Поверь мне, государь, я так поумнел на сватовстве, что обман за версту чую!
– Ишь ты, смотри, не осрами своего государя в Европе, Федор Иванович!
– Да как можно, Иван Васильевич!
– Эй, Гришка, пиши, – посмотрел Иван Васильевич на дьяка, который в отличие от думных чинов сидеть не мог и, оперевшись локтями о стол, согнул гусиную шею над листком бумаги. Встряхнулся мокрым воробьем Гришка и замер, готовый глотать, словно просо, любое оброненное слово. – «Государь повелел, а бояре приговорили быть послом в Польше окольничему Сукину Федору Ивановичу...» С хорошим делом медлить не станем, завтра и отправишься.
Хромец за работой
Петр Иванович постоял малость у собора, перекрестился трижды на кресты, которые, подобно узникам, держали на своих перекладинах тяжелые чугунные цепи, и пошел к паперти. На лестнице боярин приметил косматого грязного странника, который, выставив вперед ладонь, ненавязчиво просил милостыню.
– На вот тебе деньгу. – Князь положил в ладонь нищего монету и, озоровато глянув через плечо, добавил: – Скажи своему хозяину, что жду я его сегодня после вечерней службы. И пускай один приходит, нечего в мой дом татей приваживать.
– Спасибо, мил человек, – отвечал смиренно бродяга, – благодарствую. За твою милость, добрый человек, тебе место в раю уготовано будет!
...Яшка Хромой не упускал из виду Калису. Знал он, что сейчас она была приживалкой у самого царя, и ревность, подобно рыжей ржавчине, разъедающей крепкие листы жести, уже успела исковеркать душу. Это чувство было настолько сильным, что он стал подумывать, а не убить ли самого царя! Взять и объявить ему войну, как это делают великие князья, не в силах сдержать обиду. Поразмыслив малость, Яшка остыл. Он
