от внимательных глаз не ускользали даже частые отлучки боярина в уборную.
Быть хозяином Сытного двора было не только почетно, но и опасно. При Елене Глинской боярин и окольничий поплатились жизнью только за то, что после обеда у великой княгини раздуло живот.
Михаил Степанович не без удовольствия наблюдал за тем, как по двору с полными кадками в руках суетливо носятся стольники. Потом варево разложат в тарелочки, оно будет приправлено зеленым луком, украшено петрушкой, после чего будет выставлено на стол перед именитыми гостями. Оно должно быть не сильно жарким. Как раз таким, чтобы, клубясь, пар достигал ноздрей, дыша благовониями.
Михаил Степанович заглянул на кухню, наказал старшему повару, чтобы не мешкал с ужином (хотя знал, что это лишнее), потом решил убедиться в том, что вымыты полы, и только после этого пошел на званый пир.
Кученей
Черкесского князя Темрюка Иван Васильевич знал издавна. Дважды тот приезжал к Елене Глинской, пытаясь склонить ее выступить против крымского хана Сагиб-Гирея, и всякий раз увозил только обещания, и сейчас он приехал в Москву в третий раз, чтобы обрести крепкого союзника в борьбе против Девлет-Гирея.
Правительница Елена, мало искушенная в вопросах южной политики, повелела тогда князю Темрюку остановиться на Татаровом дворе, где уже находились послы крымского хана, и только многочисленный отряд русского царя помешал кровопролитию. Темрюк тогда не догадывался о том, что с таким же предложением – выступить против мятежных черкесских племен – в Москву прибыли крымские послы.
Двадцать лет князя Темрюка не было на Москве – настолько велика была обида, и сейчас он появился сильно постаревший, поседевший, но с молодой осанкой.
Князь приехал в сопровождении дочери – красивой черкешенки шестнадцати лет с горящими глазами. И, глядя на них, странным казался этот родственный союз. Темрюк никогда не улыбался, он со свирепым видом разъезжал по улицам Москвы, словно прибыл воевать столицу. Глаза его будто стрелы метали в проходящих мимо московитов, которые кланялись всем без разбора – русскому боярину и заезжему эмиру. Главное, лишь бы беды на свою голову не накликать. Ну а такому, с золотыми шпорами, так уж до самой земли.
Черкешенка в противоположность князю была все время весела, отличаясь этим от привыкших к строгости русских женщин. Она не прятала свое красивое лицо под платком и лихо скакала на жеребце по широким московским улицам, словно казак в чистом поле.
Глядя на стройную хрупкую фигуру, невозможно было не оглянуться на развевающиеся косы и не уронить восклицание:
– Ну и баба! Видать, горяча! Кровь из нее так и брызжет!
А девушка, не понимая восхищенной речи русских мужиков, нахлестывала плетью аргамака, такого же непослушного, горячего, как и она сама. Черкешенке тесно было в стенах Москвы, и она металась из одного конца города в другой, на полном скаку преодолевая низкие плетни и заборы.
Старший князь Кабарды не был обделен наследниками: всякий год жены рожали ему по сыну, и он радовался каждому из них, будто долгожданному единственному дитяте. Сыновья вырастали и все как один в отца: чернобровые, горбоносые, белозубые. Росли непокорными и шальными – именно таким был Темрюк в молодости.
И когда появилась дочь, ее рождение князь воспринял если уж не как несчастье, то почти равнодушно. Девочку он назвал Кученей, что значит «звезда», и это имя шло ей точно так же, как искорки в глазах или черные густые волосы. А скоро Темрюк понял, что никогда бы по-настоящему и не испытал отцовской привязанности, если бы не маленький шайтанчик в женском платье. Старый князь не просто обожал дочь, он любил ее до самозабвения, до беспамятства. Теперь он не мог прожить без нее и дня и напрочь оторвал дочь от женщин, таская ее за собой всюду: на охоту и на войну, в гости и на веселье.
Темрюк научил ее обращаться с оружием, и Кученей палила из пищали так, как если бы родилась стрелком; управляла лошадью так, как если бы всю жизнь не сходила с седла. Князь научил ее всему тому, что умел сам. Не сумел научить одному – как уберечься от любви. И когда однажды она призналась отцу, что полюбила и не может жить без джигита и дня, он почувствовал себя беспомощным.
Темрюк знал, что дочь привыкла всегда получать все, чего желала: хочешь ручного сокола – он твой; желаешь арабского скакуна – бери. Но к какому сословию бы ни принадлежала женщина, она всегда оставалась ниже мужчины.
– Девочка, что ты можешь знать о любви в свои четырнадцать лет? – Темрюк вспомнил свои молодые годы, когда он сгорал от истомы и желания к юной черкешенке, черты которой находил в собственной дочери. – Кто он? Князь?
– Нет, простой джигит, – отвечала княжна, – в твоем воинстве.
Простой воин!
Чем не добрая сказка о том, как бедный джигит влюбляется в княжну и взамен получает ее любовь. Кученей уготована иная судьба, он отдаст ее за крымского хана, только такой ценой можно достичь долгожданного мира.
– Ты не выйдешь за него замуж, – спокойно возражал престарелый Темрюк. – Ты – дочь старшего князя Кабарды. Я не намерен мешать нашу великую кровь с простыми смертными.
– Отец! Я уже женщина, я познала любовь, и джигит этот был первым моим мужчиной.
– Что?! Ты не могла сделать этого! – Темрюк не мог оправиться от потрясения.
– Могла, – спокойно произнесла княжна, гася гнев отца. – Я полюбила его, и если ты когда-нибудь испытывал нечто подобное, то должен понять меня... и простить!
Кученей, его малышка!.. Она уже не та девочка, какой он знал ее. Кученей не просто хороша – она очень красива! Привлекательный цветок с душистым запахом, к которому слетаются жужжащие шмели. И нужно было иметь сильный характер, чтобы приблизиться к ней, но еще большую волю, чтобы завладеть ее сердцем.
– Кто он?!
– Я не могу сказать тебе этого, отец.
– Кто он?! Или я отрекусь от тебя! Если ты не скажешь мне, то я отдам тебя замуж за первого бродягу, которого повстречаю на дороге. Кто он?!
Кученей молчала.
– Кто?! – невольно схватился князь за кинжал.
– Хорошо... я назову его имя, но потом.
– Не гневи меня! Назови его имя сейчас! – тряс князь дочь за плечи.
Княжна оставалась спокойной, совсем не замечая ярости отца.
– Я назову тебе его имя... если ты с ним ничего не сделаешь.
– Ты мне говоришь, чтобы я с ним ничего не сделал?! Я привяжу этого шакала к хвостам лошадей! Я разорву его на части! Заставлю его надрываться от крика! Он умрет в муках, про которые будет наслышан каждый смертный! Он посмел надругаться над моей дочерью и обесчестить своего господина, а ты просишь меня, чтобы я ему ничего не сделал?! Я не оставлю в покое его даже мертвого, я прикажу разрубить его труп на мелкие куски и разбросать его мясо по всем горам! Пускай его сожрут орлы и грифы, пусть от него не останется ничего! Не будет даже пролитой крови – собаки вылижут то место, где лежал его труп.
– Ты не сделаешь этого, отец, потому что я люблю его! Я не переживу, если ты убьешь его. Тогда я брошусь со скалы и уйду вслед за ним.
Князь понял, что это не простая угроза маленькой девочки. Вот как неожиданно в ней вывернулся его собственный характер, переломить который так же бесполезно, как пытаться ломать о колено дамасскую сталь.
Темрюк прижал дочь к себе. Княжна забилась в объятиях отца птахой, пойманной в сети.
– Не плачь, дитя, не надо! Я не трону его. Он даже не будет догадываться о том, что я знаю твою тайну. Ты пойми мое отцовское сердце! Как я должен воспринять это несчастье? Я готовлю тебя для лучшей доли, чем быть старшей женой одного из моих джигитов. Знаешь ли ты о том, что твоей руки добивались литовские князья?
– Ты мне как-то говорил об этом, отец.
– Ни за одного из них я не отдал тебя замуж, – смягчился голос Темрюка. – А знаешь почему? Потому что ни один из них не достоин тебя. И еще потому, что им нужна не ты, а мои храбрые джигиты, которые
