помогли бы литовским князьям отбиваться от дружин царя Ивана.
– Понимаю, отец.
– Ты должна выйти или за крымского хана, или за московского царя. Я не стану менять такое сокровище, как ты, на мешок медяков! Племенного жеребца не продают для того, чтобы купить тяглового осла. Ты моя дочь и потому должна соблюдать государственную выгоду. Запомни же, Кученей: там, где власть, там нет места ни для чего иного. Власть не терпит рядом с собой ни любви, ни жалости. И ты, моя дочь, должна это помнить. Ты предназначена не для моих джигитов, которые никогда не поднимутся выше седел своих скакунов. Ты должна подняться на высоту, с которой была бы видна не только наша израненная Кабарда, но и Крым, Турция, Польша. Ты должна будешь помочь мне и своему народу. Великое счастье, что, кроме ума, господь наделил тебя еще небесной красотой. Это тот алмаз, который я берегу до времени.
– Я поняла, отец.
– Теперь назови мне имя этого джигита.
– Его имя... Мустафа. Он один из твоих телохранителей.
– Тебя по-прежнему интересует его судьба?
Старший князь Кабарды все еще держал в своих объятиях дочь, и княжна затихла и нашла покой на груди отца.
– Теперь уже нет, отец, – честно призналась Кученей. – Сделай с ним что хочешь. Я не желаю больше его видеть!
Никогда Кученей больше не встречала своего возлюбленного. Она не задавала вопросов о его судьбе. Мустафы для нее просто не стало, и своим отсутствием он разделил ее жизнь, встав на границе юности.
Мустафу князь убил собственноручно в одном из лесистых ущелий, которое больше напоминало райскую обитель, чем склеп. Князь проткнул его крепкую грудь кинжалом, и кровь красным ручьем брызнула из глубокой раны.
Умирающему Мустафе князь орал в самое лицо:
– Ты обесчестил мою дочь и хотел посмеяться надо мной! Как ты посмел?! Как ты посмел, я тебя спрашиваю?! Ты даже недостоин каблуков с ее сапог! – Темрюк видел карие глаза джигита, которые, как и прежде, преданно смотрели на своего господина.
– Я люблю ее, – шептал Мустафа.
– Мне жаль тебя терять... Ты был мне верен. Но ты посмел взять то, что тебе не принадлежало. А ты ведь должен знать, как я поступаю с ворами.
Мустафа открыл было рот, чтобы возразить князю. Смерть оказалась сильнее, она замутила ясный взор юноши, и он умер, хрипя в злое лицо своего господина.
Царский пир
Княжна была замечена всеми – не только ближними боярами самодержца, но и нищими, которых она щедро забрасывала серебряными монетами, как и жирной грязью, летящей из-под копыт холеного жеребца. Черкешенка Кученей была в Москве единственной бабой, которой бояре кланялись так же низко, как и государю. Привыкшая к почитанию, она, не задумываясь, обрушивала плеть на шапки бояр, заметив к себе хотя бы малейшее непочтение.
Иван Васильевич уже был наслышан о черкешенке. Князь Вяземский рассказывал о том, как Кученей почти всюду появляется в обществе своего отца, что старый Темрюк в своих заботах напоминает клушку, пестующую единственного цыпленка. В присутствии дочери он становится суетлив и нежен.
Темрюк приехал в Москву в сопровождении большой свиты: многих родственников и приближенной знати. Старший князь Кабарды прибыл в столицу русского государства не для того, чтобы вымаливать помощи, а затем, чтобы заключить союз с таким же сильным государем, каким был сам. Оба господина устали от воинственного крымского хана, а союз черкесских племен и Москвы мог втиснуть Девлет-Гирея на каменистый полуостров, как пробку в узенькое горлышко кувшина.
В этот раз князь Темрюк явился без дочери.
Иван предложил ему место по правую руку от себя. По левую руку от царя сидели польские послы, которые вправе были рассчитывать на более радушный прием русского князя, и надменно посматривали на седого Темрюка. Паны считали его подданным крымского хана, который, в свою очередь, во многом зависел от польского короля, выплачивая ему ежегодную дань. Послам объявили, что этот пир дан в их честь, – уж очень князь Иван хотел обручиться с Екатериной, и поляки ни с кем не собирались делить почет. Однако о подлинной причине торжества знали немногие – самодержец желал увидеть черкесскую княжну, и когда Темрюк появился без дочери, царь не смог сдержать разочарования:
– Дочки я твоей не вижу, князь. Или не пожелал ее на царские очи представить? Уж не медведь я какой, не съел бы! Далека была Кабарда, но вести о похотливом русском царе птицы приносили на своих крыльях и в этот край: Темрюк знал, что царь Иван держал в своих покоях девок, которые в численности едва ли уступают гарему турецкого султана Сулеймана, что девки пляшут перед Иваном, как это делают наложницы восточных правителей, что своих незаконнорожденных младенцев царь однажды побросал в городской ров. Не такого мужа желал он для любимой дочери.
Повернул голову черкесский князь. Взгляды государей столкнулись, как, бывает, сталкиваются в небе грозовые тучи, высекая яростные молнии.
– Княжна отдыхает, в другой раз покажу.
– Ты уж меня не обмани, князь. Говорят, дочку ты родил красы неописуемой.
– Она и вправду красива, – слегка наклонил голову Темрюк. Спина его при этом оставалась совершенно прямой, словно вместо хребта у князя была нагайка. – Сейчас я говорю не как отец, а как мужчина. Трудно встретить женщину с более правильными чертами и более привлекательную, чем моя дочь.
Отец не смог скрыть чувства гордости, и Иван Васильевич заметил, что голос его при этом потеплел. Есть, оказывается, у князя в душе такая струна, которую при желании можно дернуть и извлечь нужные звуки.
– Есть ли у тебя еще дочери, князь? – лукаво вопрошал Иван Васильевич, заранее зная ответ.
– У меня десять сыновей, – выставил вперед растопыренные ладони Темрюк, – но дочь у меня единственная.
Голос черкеса совсем подтаял, струны в его душе излучали нежность.
– Ты, видно, очень счастлив, князь. Хорошо, когда на старости лет тебя утешает красавица дочь.
– Что правда, то правда, – качал головой Темрюк. – Я устал разнимать сыновей, которые способны умертвить друг друга из-за клочка земли. Я не знаю, что будет с Кабардой, когда Аллах надумает прибрать меня к себе. Они просто перережут друг друга! Совсем иное дело Кученей. В ее присутствии мое отцовское сердце отдыхает.
Стольники с глубокими поклонами подавали мед и вино. Старший князь Кабарды выказывал отменный аппетит, ел все, что подадут, а прожаренные ребрышки барана попросил еще раз.
Польские послы поедали угощения с меньшим аппетитом, и боярам казалось, что они опускают головы в тарелки лишь для того, чтобы обмакнуть усы в жирный соус. Их совершенно не интересовали яства – в польском королевстве они едали и не такое. А вот до зрелищ они были большие охотники, им не терпелось увидеть чудачества самодержца. Вправду ли он так безрассуден, как это представляет молва? Говорят, что он с шутами и с дворовыми девками пускается в пляс. Если это действительно так, то представление пропустить никак нельзя; оно должно быть куда интереснее, чем гастроли заезжих комедиантов.
Русский царь с харей на лице – это нечто! Будет что рассказать польскому королю.
Иван Васильевич был гостеприимным хозяином. Он поворачивался налево к польским послам и говорил о том, что непременно женится на Екатерине, что наслышан о ее красоте и целомудрии. И был бы счастлив прожить с ней в благочестии и супружеской верности. Послы улыбались и согласно покачивали головами, принимая из рук самодержца питие.
Потом Иван Васильевич поворачивался направо, к кабардинскому князю Темрюку, и снова говорил о том, что желал бы увидеть на приеме его дочь неписаной красоты. А если она придется ему по сердцу – женится на Кученей и тем самым покончит со своим холостым бесчестием. Старый Темрюк улыбнулся лестным словам самодержца, пил безмерно рейнское вино и не собирался хмелеть даже одним глазом. Он уже был согласен на этот союз с Москвой, будет от чего чесать затылок крымскому хану, да и турецкому султану Сулейману придется призадуматься.
