Целую ночь государь не спал, думая о том, какой именно казни предать бунтовщиков, и, когда забрезжил рассвет, расслабленно улыбнулся и проспал до самого обеда.
Стоя на помосте, Петр Алексеевич додумывал детали предстоящей казни. Своей жестокостью она обязана впечатлить даже самые стойкие натуры. Следовало показать нечто такое, чего горожане не знали прежде.
Петр Алексеевич прошелся по помосту, глядя вдаль, как если бы любовался открывшимся видом, а потом повернулся к Ромодановскому.
Стольник стоял с босой головой, изображая покорность. Прикажи государь, так и голову на плаху положит.
Однако желание царя было иным.
– Свиней отыскал, князь?
– Отыскал, Петр Алексеевич, – охотно отозвался Ромодановский. – Как ты и велел, все черные! Здоровущие боровы!
– Когда Иван Милославский помер? – вроде бы равнодушно осведомился царь. Но нет – глаза так и буравили князя-кесаря.
Задумался малость Федор Юрьевич, перебирая в памяти прожитые годы. Взгляд ослабел, скользнул и уперся в шероховатый бок сосновой колоды.
– Уже двенадцать лет как минуло, государь. Его могила уже быльем поросла.
Губы Петра Алексеевича неприятно скривились:
– Быльем, говоришь... А вот это мы сейчас посмотрим. Выкопать бунтаря Ивашку Милославского! Положить его кости на телегу, а телегу запрячь черными свиньями и гнать ее с Москвы до самого Преображенского под громкое улюлюканье!
Федор Юрьевич поднял взгляд на государя. Глаза у Петра черные, шальные, никогда не поймешь, шутит или говорит всерьез.
На сей раз, по всему видать, что сказано без баловства.
– Э-э... Будет сделано, государь! – поспешил согласиться Ромодановский. – Завтра же и прибудем.
И расторопно, придерживая вывалившееся из-под ремня брюхо, сбежал с помоста.
Телега вместе с остатками покойного князя Милославского прибыла в село Преображенское незадолго до полуденной молитвы. Кучер, денщик Федора Юрьевича, бедовый малый двадцати лет, с диким улюлюканьем подгонял связанных свиней кнутами. А потому они неслись до самого Преображенского приказа будто безумные.
Невиданное зрелище заставляло дивиться всех встречных. Даже старики, повидавшие на своем веку всякое, прикладывали ладонь ко лбу и, щурясь на высокое солнце, провожали телегу недоуменными взглядами.
Это можно было бы принять за очередное баловство Петра Алексеевича, вот если б не трухлявый гроб, что трясся и рассыпался на каждой кочке, показывая собравшимся свое костлявое нутро. И улыбки, обозначившиеся было на лицах встречных путников, невольно перерождались в ужасающие гримасы.
А кучер, не ведая суеверного страха, оглашал окрестности зычным голосом, подгоняя визжащих свиней длинным кнутом.
Весть о предстоящей казни волной прокатилась по Преображенскому селу и угасла в деревнях, за которыми уже стоял вековой лес. С самого утра к помосту стал подтягиваться досужий люд, чтобы увидеть предстоящее зрелище.
Остатки князя Ивана Милославского вытряхнули из гроба, отнесли на помост и уложили рядышком с колодой. Здесь же, подбочинившись, притулился известный всей Москве палач Матвей с двумя помощниками.
Дожидались только государя Петра Алексеевича, но он отчего-то медлил.
Поговаривали, что морские баталии затянулись глубоко за полночь, и государь отлеживался, восстанавливая утраченные в боях силы.
Царь появился во второй половине дня: весел, слегка пьян и в добром здравии.
Федор Юрьевич Ромодановский – главный распорядитель казни, облегченно вздохнул и повелел выводить из темниц кандальных.
Государь вместе со своим любимцем, полным генералом Францем Лефортом, расположился под соломенным навесом на широких скамьях. Царь ласково обнимал Лефорта за плечи и что-то негромко ему рассказывал. И оба, переполненные весельем, громко хохотали.
Бунтовщиков к эшафоту привели связанных одной цепью; на ногах – тяжелые колодки. Арестанты шли медленно, уперевшись взглядом в затылок идущего впереди. Стражник, поторапливая, потягивал за конец веревки.
– Кажись, притопали, – произнес уныло кто-то из стрельцов.
На лицах застыло страдание, смешанное с облегчением. По глазам так и читалось: все, отмучились!
Решал государь, ждали его соизволения. Наконец он поднял голову и, оглядев скорбную процессию, махнул рукой. Дескать, приступайте, рубите головы!
– Первого веди! – распорядился Федор Юрьевич.
Первым оказался немолодой стрелец с черной бородой. Через прореху на кафтане просматривалась могучая, исполосованная батогами спина. Тело покорное, укрощенное железом, на ногах и запястьях – цепи. А вот взгляд у кандального дерзкий.
Махнув тесаком, Матвей срезал веревку, отделив стрельца от остальных кандальных. Несильно, как если бы опасался обидеть арестанта, подтолкнул его к широкой лестнице, уводящей на плаху. Зачинщик взошел хладнокровно, не теряя достоинства, чуть приподняв красивую голову.
Заприметив под навесом Петра, слегка приподнял руки. Зазвенело на запястьях тяжелое железо, словно приветствуя государя. Петр Алексеевич ответил почти дружеским кивком, как будто бы увидел старого знакомого.
Дескать, вот и повстречались... На плахе!
– Девку с Поварской слободы помнишь? – неожиданно спросил стрелец, взглянув на государя. – Дарьей ее кличут. – По лицу Петра пробежалась легкая тень; видно, припомнилось позабытое. – Ты вокруг нее все жеребцом гарцевал, все за перси норовил потрогать, а только она тебе не далась, хотя ты и царь... А я ее каждый день познавал всяко! – объявил он торжествующе.
– Как тебя кличут, холоп? – спросил государь.
На какой-то момент приговоренный возбудил в нем любопытство. Надо же! И такие бывают!
– А чего тебе мое имя?
– Запомнить хочу.
– Зиновий, коли так.
– Цесарь, – обратился государь к князю Ромодановскому. – Этого холопа четвертовать не надо... Милостив я сегодня. Отруби ему голову! Уж больно остер на язык да и смел, пожалуй.
Шею стрельца палачи пригнули к самой колоде, прижав голову на срубленную шероховатую поверхность. Взгляд кандального был устремлен точно в Петра, сидящего со своим любимцем. Улыбка стрельца выглядела раздавленной.
– Хотя бы стружку с колоды спахнул, – пожаловался вдруг стрелец, – а то щекам больно.
Палач отступил на шаг. Вскинув топор, примерился к шее, выбрав одному ему ведомую линию, и с коротким уханьем опустил заточенное железо по цели.
Голова мгновенно отлетела, брызнув кровью на останки князя Милославского.
Следующим был десятник Семеновского полка. Вида представительного, с широкой русой бородой и длинными усами, роста высоченного. Взошел на плаху гордо, высоко вскинув упрямый подбородок. Поклонился на три стороны и, повернувшись к государю спиной, подошел к колоде.
– Перепачкано, – сдержанно заметил он, брезгливо оглядев разбрызганную кровь.
Стрельцу пришлось худо. Поначалу была отрублена правая рука, тотчас представленная охнувшей толпе, после чего ее выбросили в огромную плетеную корзину. Стискивая челюсти, стрелец стойко превозмогал боль, негромко постанывая. Далее была левая нога, отскочившая будто бы кукольная. Показав конечность на четыре стороны, Матвей безо всякого бережения швырнул в корзину и ее.
– Кажись, помер, – склонился над казненным сподручный палача, мускулистый коротенький мужичок в
