мазила!
— Ты не лезь ко мне! — уже окрепнув, заворочался Федор. И, как бы мстя за свою слабость, грозно пообещал: — А то двину ненароком, так и полетишь отсель!
Верблюд, верблюжина! На это ума у тебя хватит, на что другое… Верблюд! — Феня закуталась в шубу и умолкла.
VIII
Идя на хуторский сход, Матвей Семенович надеялся встретить старика Морозова и по секрету потолковать с ним, перекинуться словцом. За дни пасхи ему не раз пришлось видеть молодежь на игрищах, и он заприметил, что где бы ни бывал Федор, возле него неизменно в своих простеньких, но ярких нарядах цвела Надя. Иногда в окружении подруг, иногда и без подруг. Это пошатнуло убеждение Матвея Семеновича, и он после долгих раздумий все же решился выполнить обещание, которое дал Федору.
Сход собирался на берегу речки, у амбаров — в прокуренное правление людей не заманишь. Те хозяева, что победней, требовали от общества передела оборотной земли — просянищ. В прошлом году при дележе получилось как-то так, что самые низкие и хорошие места выпали на многопайные жеребейки. Что дело тут нечисто, люди, конечно, догадывались: не впервые богатеям подкупать делильщиков, «разведентов», как их называли. Но не пойман — не вор, и к разведентам не придерешься.
Андрей Иванович давно уже был у амбаров. Любитель побалясничать, он никогда не опаздывал. Сидя со стариками на бревнах, рассуждал о чем-то, к месту и не к месту приговаривал «милушки мои», и отзывать его сразу было неудобно. Матвей Семенович поздоровался и тоже подсел к старикам.
Из ближайшего двора принесли стол и два табурета — для атамана и писаря. Распаренный солнцем атаман пыхтел за столом, защищал рукою лысину и широко позевывал. Писарь покачивал гнедым загривком, высовывал кончик языка и размашисто выкручивал строки: «Приговор Платовского земельного хуторского общества…» Люди не спеша подходили к амбарам, рассаживались вокруг атамана. Были только бородатые да безусые — все средних лет казаки на фронте. Старики, вздыхая, делились новостями о войне, хозяйскими нуждами. Парни задирали друг друга, острили и выкрикивали ругательства, которые звучали у них мягко и дружелюбно, как ласкательные имена. Особняком табунились бабы-жалмерки. Решать дела и поднимать при голосовании руку они хоть и не могли, но поругаются на сходе — и то на душе станет легче. Поодаль от людей в тени амбара сидел Трофим Абанкин. Подле него на корточках — Латаный. Он придвигал к Трофимову лицу квадратную голову, озирался, и бордовая щека его рдела пасхальным яичком.
— Ты чего же так плохо намазал? — сердито пришепетывал Трофим, и верхняя в пушке губа его выгибалась корытцем.
— Да что ты, истинный Христос! — клялся Латаный. — Хочешь — перекрещусь. Цельную дегтярку вылил. Батя кинулся сапоги мазать, а там пусто. «Куда запропастили деготь?» И начал меня гонять.
— А я утром надась шел мимо них и ничего не заметил.
— Так они ж эта… доски перелицевали. Глянь зайди…
— Ну ладно, перелицева-али!.. — И Трофим, скорчив рожу, отвернулся.
Вокруг атамана — тягучий гуд, приглушенный разнобой голосов:
— Дождь-та… Трава полезет теперь.
— Знычт то ни токма, хорошо-о, замечательно!
— Разо-ор, разо-ор! Петлю готовь, да и все.
— Кум Пашка, кум Пашка, проса? вместе будем сеять?
— Война, она, милушки мои, штука мудреная; мудреная, говорю, милушки, штука. Ерманские енералы…
— Шалмерки бедствуют оё-ёй как! Мы, бывалча…
— Четверо ребятишек мал-мала меньше. Подумать только!
— Крючков-то, волки тя ешь, пять германов будто насадил на пику.
— Ехал через Солонку, а Березов наш бродит без штанов по озеру. Залез до пупа и тащит вентери, как ведьмедь все равно. Смотри, мол, отморозишь, аль лягушка откусит — баба сбежит.
— Го-го-го…
— Угу-гу-у…
— Господа старики, господа старики, тише, тише! Да тише, говорю!.. — Атаман постучал кулаком по столу, провел ладонью по лысине. — Так, значится, мы собрались, чтоб порешить, конечно. Первое у нас дело — это насчет прудов. Время хоть и не указывает займаться этим самым… Но ждать нельзя.
Позади толпы завозились ребята. Кто-то, дурачась, распластался под ногами, на него посунули, и пошла давка, гогот, визг.
— Ти-ише, господа, тише! — надсаживался криком атаман, — Что вы с ума сходите! Так как насчет прудов? Завтра?
— Бог тебя прощает, и я прощаю!
— Хо-хо-хо…
— Добрый час!
— Вода, она, милушки, ждать не будет.
— Пиши! — и атаман громадным полосатым ногтем, словно конским копытом, ткнул в бумагу. — А еще, господа старики…
Людей будто ветром смахнуло с мест: вскочили все сразу, сгрудились у стола.
— Сидите, сидите, что всполошились! Сядьте! Еще, господа старики, есть такое дело. Ходят тут промежду людей разные разговоры. О просянищах. Чтоб, значится, переделить их, которые распахали в прошлом годе. Как мы ежели того, так…
Атаману договорить не дали: разноязыкий гвалт грохнул, и все потонуло в нем.
— Передели-и-ить!
— Не на-адо!
— Распахали, а теперь снова-здорова!
— Повадились на чужой шее!
— Передели-ить!
— Вы ездите на нашей!
— Не на-адо!
— Свою подставляйте!
— Разделить!
Против амбара на крутобережье сидели гуси. Подоткнув под крылья носы, они мирно почивали, вели свои дремные разговоры. Вдруг старый подгрудистый гусак вскинул голову, помигал жемчужинкой глаза и тревожно вскочил, кагакнул. Гуси спросонок зашипели, захлопали крыльями и, теряя перья, опрометью шарахнулись в воду. А по речке в степь, в бескрайние, нетронутые плугом просторы неслось диким ревом: а-а-а, ы-ы-и…
Люди — потные, жаркие, с разъяренными лицами, горящими глазами — сбивались в душный клубок, трясли кулаками, орали, тащили друг с друга рубахи, и никак нельзя было понять: кто чего хочет.
Баба-казак таращила большие выпуклые глаза, колыхала распиравшими кофточку грудями и бесстыдно лезла на оробевшего Моисеева:
— Наделили меня лылами, а кто у меня будет пахать? Кто? Ну? Говори, кто? Муж-то, где он? Где? Не знаешь, прокля-я-ятый килян! Дома сидишь, чешешься! Тебя, что ль, запрягу?
— Отцепись, нечистая сила! — Моисеев растерянно пятился к столу. — Бесива объелась? Разболтала своими… тю, тю, нечистая, волки тя ешь, совсем сдурела!
Андрей Иванович рвал воротник у седенького тщедушного старичка — героя Севастопольской кампании. Выцветшая фуражка у старичка съехала на лоб, и козырек прикрыл впалые, в дремучей заросли глазницы. Он кривил контуженное плечо, восковым кулачком отпихивал Андрея Ивановича, но освободиться от него было не в его силах.
Дед Парсан заодно с Матвеем Семеновичем кружили трехпалого великана Фирсова. Тот поднимал над
