Подскочили рынды, тянули блаженную за платье, но она держалась крепко.
– Меланья! – выдохнул князь. – Отпустить бабу!
Рынды отошли, а блаженная, продолжая сжимать сапог князя, кричала:
– Проклятье на тебе, Дмитрий! Смерть у тебя за спиной стоит! Ты проклятье с собой всюду носишь, и года не пройдет, как околеешь! В мучениях Богу душу отдашь!
– Пошла прочь! Гоните ее! Прочь гоните кликушу, что же вы стоите?! – орал Дмитрий, напуганный предсказаниями, и яростно вырывал сапог.
Но Меланья вдруг отошла сама и, посмотрев в последний раз на князя, скрылась в толпе. Глянула так, словно прощалась с покойником.
Дмитрий вытер пот с лица. Конечно, это была она, Меланья. Ее невозможно не узнать даже в нищенской одежде. У кого же еще могут быть такие глаза! И, как прежде, красивая, хоть и постарела. Не сумело изуродовать ее время, и даже мрачность и отрешенность от мирских дел, которые присутствуют на лице у всякого сумасшедшего, не портили ее.
– Князь, а с остальными боярами что делать? – прервал раздумья Дмитрия боярин Ушатый, показывая на стоявшие мешки.
– Я же сказал, всех в воду!
В начале июня Московскую землю тряхнуло, и городские ворота, открывающие путь в сторону татар, сорвались с петель и зашибли насмерть юродивого по прозвищу Грязный.
Земля тряслась только в лихую годину, и город ждал большой беды.
Так оно и случилось: не прошло и недели, как прибыл гонец от звенигородского воеводы Ивана Александровича с вестью, что ордынцы подошли к Оке. Не помог ни пост, ни долгие моления. Скоро Мазовша сошел с окского берега и перешел реку. До Москвы оставался день пути.
Василий Васильевич стал собираться в дорогу. С собой он взял старшего сына Ивана, которого отныне повелел величать великим князем. Княгиня Софья Витовтовна Москвы покидать не пожелала, с ней остались митрополит и бояре. Прощаясь с сыном, она обняла его голову и сказала:
– Скорейшего тебе возвращения, Василий. В Москве матушка твоя остается, весь чин иноческий. Стены Кремля крепкие, авось не выдадут. Благо, Марию с младшими сыновьями в Углич отправил, там ей спокойнее будет. А теперь ступай, заждались тебя.
Иван Васильевич вел отца бережно, то и дело посматривал на свои великокняжеские бармы, которые сегодня утром впервые возложил на него митрополит. Особенно красив был камень агат с желтыми полосками. Он веселит глаз, а еще бережет от нечистого духа.
Рынды к крыльцу подогнали сани, и Василий, опираясь на руки бояр, разместился на пуховых подушках. Рядом с отцом удобно устроился Иван. Напротив государя сидел верный Прохор.
– Гонцов отослали? – спросил Василий, ни к кому не обращаясь.
Но голос его был услышан сразу.
– Отослали, государь Василий Васильевич, во все стороны отослали. Москве только день продержаться, а там и помощь подоспеет.
И когда уже не стало слышно прощального звона московских колоколов и лес тесно обступил дружину великого князя, Василий запоздало вспомнил:
– Посады не пожгли! Забыли! Ордынцы ведь подпалят, и Кремль сгорит!
– Может, обойдется, государь, – попытался утешить князя Прошка. – За силой ведь едем, может, раньше ордынцев подойдем.
Покидал стольный город великий князь не из страха перед многочисленным врагом, а блага ради – ехал собирать рать с ближних и дальних земель, чтобы затем всей мощью навалиться на неприятеля.
Во все стороны разъехались гонцы скликать мужчин в войско московское, а через десяток верст ополчение уже догнало обоз и неуклюже бренчало оружием.
Из Углича, Коломны, Твери и иных русских городов должны подойти дружины удельных князей, чтобы влиться в великокняжескую рать.
Мазовша подошел к Москве на рассвете. Золоченые купола маленькими солнцами сверкали под первыми лучами: Москва еще спала и казалась вымершей. Посады были пустынны и безмолвны: ни скрипа отворяемых ворот, ни стука калиток, не слышно пения колодезных журавлей, даже собака не забрешет.
Но Мазовша знал – эта безмятежность обманчива. Острые глаза степняка уже уловили оживление на московских стенах. Здесь поджидали гостей, вот потому посады были пусты, потому не слышно голосов, потому и мост через ров уже поднят, а башни ощетинились пиками да стрелами.
Мазовша тронул поводья, и чуткий конь, слегка отступив назад, раздавил копытами «петров крест», и желтые лепестки осыпались в траву. С ордынского подворья к Мазовше накануне пришел купец, который сказал, что Василия уже в городе нет. Будто бы он выехал из Москвы в сторону Галича собирать рать, говорил, что в стольной остались мать и ближние бояре. Может, и успел бы перехватить Мазовша великого князя на середине пути, да опасался, что он идет с сильной дружиной и скорого боя не получится. Москва же представлялась легкой добычей.
Мазовша понимал: просто так Василия не взять, многому научил его плен. Он выставил дозоры, оградился от ордынских отрядов хорошо вооруженной армией. Слабым местом оставался город.
Сейчас важнее всего захватить Москву, не зря же он пробирался к ней долгое время оврагами и лесами, пережидал дни в безлюдных местах, чтобы подойти к городу неслышным, как тень, и навалиться на него всей силой.
Уже третий год Москва не платила дань. Это был вызов Орде. Мурзы жаловались хану, что им не оказывают прежнего почета, какой, помнят они, был при Улу-Мухаммеде, когда он правил в Золотой Орде. Даже мужики осмелели и не спешили снимать перед эмирами шапки. Конечно, можно было подождать с получением дани, напомнить Василию, как он приходил в Орду за ярлыком, уколоть бесславным пленением – и долг был бы выплачен. Но Мазовше не давала покоя слава Тохтамыша и Улу-Мухаммеда, которые подходили к самой Москве. Он сделает то, чего не удалось обоим, – покорит город!
Мазовша сделал знак рукой, и сразу жест был замечен – к нему подскочил худощавый мурза и, целуя сапог хана, спросил:
– Что желает сиятельный хан?
– Нужно сжечь посады. Ветер дует как раз в сторону Москвы. Под прикрытием огня мы ворвемся в город.
– Слушаюсь, мой господин! – сказал мурза.
Стоило ему отойти на несколько шагов от Мазовши, как он тотчас позабыл роль раболепствующего слуги, превращаясь в грозного хозяина. Мурза прикрикнул на воинов и велел им спалить посады. Огланы в сопровождении небольших отрядов с факелами в руках разъехались выполнять волю господина.
Посады были великолепны. Деревянные строения, тесня друг друга, устремились ввысь. Невозможно было найти двух одинаковых зданий: крыши островерхие или в виде шатров. Окна украшены деревянной резьбой, а на самом верху домов – единороги и орлы, которые чутко улавливали дуновение ветра и, словно по команде, враз поворачивались в одну сторону. Мазовшу на миг заворожило дивное зрелище – степь не знала резного дела, камень всюду. А тут экое диво!
Соломенная двускатная крыша на одном из теремов вспыхнула, затрещала. Пламя неровными быстрыми ручейками побежало вниз, оставляя после себя огненные полосы и дым. Горящая смола стекала на ступени крыльца, создавая новые очаги, и огонь хозяином разбежался по деревянным балкам и стенам, застилая черными клубами небо. Рядом вспыхнул еще один терем, загорелись диковинные шатры, и пламя охотно пожирало удивительную, замысловатую резьбу. Совсем рядом занялась крыша в форме шатра, на коньке которой возвышался парящий орел.
Запахло гарью. Конь нетерпеливо перебирал ногами, его пугало зловещее потрескивание горящих крыш и клубы дыма, закрывающие небо. Но Мазовша наслаждался видом полыхающего посада. Сейчас он напоминал хищника, которому нужно сделать всего лишь прыжок, чтобы достать ослабевшую добычу. Самый отважный зверь, повинуясь инстинкту, бежит от огня, а Мазовша готов был броситься прямо в полымя, так как только огненный заслон отделял его от победы.
Некоторое время Мазовша наблюдал, как дым вором заползал в город через бойницы в стенах, а потом махнул рукой. Ордынцы ждали этого сигнала, чтобы устремиться орущей армадой к проему стен Кремля. Шесть лет назад Улу-Мухаммед смотрел на Кремль именно с этого места. И сейчас то, что не удалось
