Татары тоже почувствовали перелом: все реже раздавался крик «Алла» все настойчивее слышалось: «За веру, за Христа!»
Течение реки бывает медленным до тех пор, пока в нее не вольются множество ручьев и не дадут ей желанной силы, так и сеча не набрала своей мощи, пока в нее не влились дружины Ивана и Михаила Андреевичей. И под натиском русских дружин татары шаг за шагом стали отходить к лесу, теряя убитых, оставляя раненых, молящих о пощаде.
Великий князь по-прежнему сражался в самой гуще боя. Он не заметил, как ему сбили шлем, не почувствовал, что на руке выступила кровь. Рядом бился вертлявый Прошка и, стиснув зубы, яростно рубил направо и налево.
В пылу битвы князь не заметил, как на сопке, на той стороне, где был татарский лагерь, появился всадник. Его фигура даже на огромном расстоянии выглядела внушительной. Всадник неторопливо въехал на самую вершину сопки и застыл, наблюдая за боем.
– Князь, гляди, Улу-Мухаммед! – крикнул Прошка, первым увидев всадника.
Василий развернул коня, стараясь пробиться к косогору, но татары стеной стояли на его пути, и, не окажись рядом верного Прошки, лежать бы Василию с отрубленной головой на земле. Подставил боярин под удар копье, и сабля, звякнув о наконечник, выпала из рук татарина.
Василий увидел, как хан поднял руку и, подчиняясь этому знаку, татарское войско отступило. Они уходили все дальше к лесу, увлекая за собой дружину московского князя. Победа казалась легкой. Разве это те татары, что предпочитали быть зарубленными на поле брани, чем отступить? Знал Василий и о том, что до сих пор в Орде господствует правило, когда убивают каждого десятого воина, покинувшего сражение. Значит, быть им убитыми в своем стане.
Не заметили русские ратники, как плавно изогнулся строй татар, пуская вглубь дружину князя, а потом из леса с криком «Алла!» выскочил отряд татар, чтобы окружить княжескую дружину, отрезать ей все пути к отступлению.
– Назад! Назад! – закричал великий князь, увидев маневр Улу-Мухаммеда. – Поворачивайте обратно! – Но жеребец Василия, разгоряченный погоней, врезался в строй татар, продолжая увлекать дружину князя вперед.
Рухнул под Прошкой конь, а точно брошенный аркан стянул ему шею, и он, хрипя, крикнул:
– Держись, князь! Держись!
Рядом с Василием рубился Иван Андреевич, зажатый со всех сторон татарами, но после каждого его удара на землю падал кто-нибудь из нападавших. Конь под ним вдруг пал на передние ноги, а Иван, путаясь в стременах, пытался подняться на ноги, и, не окажись рядом расторопного рынды, недосчитались бы русские еще одного князя.
– Сапог! Сапог! – вертелся князь вокруг вскочившей лошади, пытаясь выдернуть из стремени застрявшую обувь. И, махнув рукой, босым вскочил в седло.
Увидел Василий, что с князя Михаила уже снимали аркан, крепко стянули за спиной руки и повели к лагерю, а он, истошно матерясь, поносил татарву. Только на миг засмотрелся Василий Васильевич и почувствовал, как острая боль ожгла плечо. Глянул государь на руку, а вместо кисти – кровавый обрубок. Превозмогая боль, перехватил князь булаву здоровой рукой, стал отмахиваться от наседавших татар. А потом конь упал под ударами сабель, подминая всадника под себя. Поднялся великий князь, осмотрелся. Гибли рядом последние рынды, пытаясь спасти государя от полона. Лишь один молодой телохранитель с окровавленным лицом сумел пробраться к Василию, соскочил с коня.
– Спеши, государь! Спеши! – кричал рында.
Жеребец вырывался, напуганный звоном железа и отчаянными криками, а рында упрямо тащил его к великому князю.
– Садись скорее, государь! – подставлял рында спину.
До коня путь недалек, да кругом татары путь преграждают.
Здоровой рукой князь ухватил поводья, потянул к себе, ласково поглаживая жеребца. Рында вдруг споткнулся и, неловко пятясь, завалился на бок – из его спины торчала стрела.
– Спеши, государь… – только и промолвил он.
Напуганный конь вздернул голову, вырвав поводья из слабеющих пальцев князя, и поскакал в открытое поле.
Оглянулся великий князь, а рядом татарин в мохнатой шапке занес руку с саблей над его головой. Прикрыл князь глаза, чтобы достойно принять смерть. Видно, степняк разглядел, что перед ним не простой воин, и в последний момент опустил саблю.
Кто-то грузный навалился на князя, крепко обхватил его руками, и Василий, не в силах сбросить с себя ношу, упал на стоптанную траву. Он успел лишь разглядеть среди лошадиных ног веселый синий глаз василька, тот словно подмигивал ему: скрывался, а потом вдруг появлялся, потревоженный дуновением ветра.
И князя поглотила тьма.
Часть четвертая
Великокняжеский пленник
Когда Василий очнулся и открыл глаза, то увидел прямо над головой низкие своды, которые, казалось, грозили раздавить его, прижать к жесткому ложу. Он удивился, что не было около ни коня, ни Прошки Пришельца. Тишь одна. Потолок давил на него все сильнее, Василий почти почувствовал, как балки навалились на грудь, выдавливая из горла жалкий стон. И опять великий князь потерял сознание, провалился глубоко, в самую преисподнюю.
В себя Василий пришел только через три дня, глянул государь на ладонь, а вместо пальцев жалкие обрубки, такие, что и трость теперь не удержать. Рядом женщина в белом, лица не видать – повязана платком. Наклонилась она над князем, и Василий разглядел ее карие глаза. «Молодая девка, – подумал он. – Эдак годков осьмнадцать будет».
И тут государь вспомнил эти глаза. Выходит, это был не бред. Он помнил, как она приподнимала его отяжелевшую от долгой болезни голову своей хрупкой ладошкой и поила из кувшина каким-то мутным и горьким зельем. Такие глаза не могут присниться, их можно встретить только наяву.
– Лицо открой, – попросил Василий. – Я хочу посмотреть на тебя!
Девушка что-то произнесла по-татарски, а у самого изголовья раздался вдруг веселый смех.
– Ай да Василий! Ай да князь! Узнаю, узнаю своего крестника!.. Так, кажется, это у вас на Руси называется? Едва на тот свет не отправился, а как воскрес, так девку соблазнять стал. Понравилась? Ладно, успеешь еще, уступлю я тебе ее. Поправляйся только.
Василий приподнял голову и увидел Улу-Мухаммеда. Казалось, хан не изменился совсем, может, только поседел чуток, а лицо сделалось как будто суше. Все такой же большой и громогласный.
– Кто она такая, хан?
– Она из моего гарема и хорошая знахарка. Вот она тебя и выходила. Не будь ее рядом, беседовать бы тебе сейчас с вашим Богом Христом.
– Где мои полки? Они разбиты? – спросил князь тихо.
Улу-Мухаммед развел руками: походило на то, что он искренне сожалел о случившемся.
– Да, князь, разбиты…
– Выходит… я в плену?
– Ну что ты! Что ты, князь! – возмутился казанский хан. – Ты мой гость! Ты когда-то был моим гостем в Сарайчике в Золотой Орде, останешься им и сейчас. Я рад тебя видеть.
– Если я твой гость, хан, тогда пусти меня с миром.
– Иди, – просто отозвался хан.
Василий Васильевич попытался подняться, оперся локтями о твердое ложе, но силы вдруг оставили его, и он упал на мохнатую подстилку.
Улу-Мухаммед смеялся, но его смех был беззлобным, так мог радоваться человек только с чистой совестью.
– Не печалься, князь, – утешал по-отечески Мухаммед. – Я не стану задерживать тебя долго. Как только ты поправишься, так тотчас можешь отправляться к себе. Сколько же мы с тобой не виделись, Василий? Десять лет? Одиннадцать?
