– Ты, Трифон?
– Я, государь, – смутился вдруг игумен.
Есть от чего глаза потупить, сколько прожил, а вот роженицу впервые видел, да не где-нибудь, а в монастыре мужском. Трифон поставил икону Богородицы у изголовья, посадил на место Василия.
– Не знаю, что и делать, отец Трифон. – Игумен уловил дрожь в голосе князя. – Если бы зрячий был, так сам чадо на свои руки и принял. А теперь что же? И на помощь надеяться неоткуда. Где сейчас повитух сыщешь? Княгиня криком изошла, сейчас родить должна.
Игумен посмотрел на роженицу. Глаза у Марии расширены – не то от боли, не то от страха перед предстоящим. Возможно, от того и другого, как-никак в мужском монастыре рожать придется.
– Только тебе и могу доверить, отец Трифон, руки у тебя святые, – сказал Василий.
«Вот оно что, – про себя усмехнулся Трифон. – Из игумена повитуху надумал сделать».
А Василий терпеливо настаивал:
– Понимаю я тебя, святой отец. Ушел ты от мира на покой. И устав я знаю твой строгий, на девок и то нельзя смотреть, а здесь дело-то святое… чадо на руки принимать придется! Но ведь, если откажешь, помрет княгиня. Как принесли ее сюда, так и пролежала, никак разродиться не может! Примешь дитя, святость твоя оттого только приумножится.
– Да чур тебя! – прикрикнул на князя Вологодского Трифон. – Разве я о чистоте своей сейчас пекусь? Чадо спасать надо! Ой, Господь, каких только искушений да испытаний ты не посылаешь на мою седую голову.
Монах посмотрел на Марию, которая лежала на кровати, и живот бугром возвышался над нею.
– Она вся исстрадалась, так они ее еще и одеялом накрыли, как покойницу! – Игумен убрал с Марии покрывало. – Бабе-то дышать нужно. Так и уморить недолго.
Мария невольно попыталась прикрыться ладонями, да где уж там! Не дотянуться! И новые схватки заставили ее закричать.
Князь замер, рука отыскала горячий лоб Марии, а женщина, ухватившись за обрубки пальцев, просила слезно:
– Не оставляй меня, Васенька, не уходи. Как же я одна среди старцев-то? В монастыре мужском…
– Никуда я не уйду, Мария, – пообещал Василий. – Здесь останусь.
– Корнилий! – позвал игумен послушника.
– Здесь я, игумен! – В дверном проеме появилась голова будущего монаха.
– Зови монахов. Да куда ты! – вскричал игумен вслед исчезнувшему послушнику. – Не всех ведь сразу! Зови Нестера, и Захарий пусть будет. Да поспешай!
Подошли монахи. Лица бесстрастные. Разве существовало на свете что-то такое, что могло удивить их?
– Княгиня рожает, – объяснил игумен, – помочь ей надо. – Оборотившись к Марии, отец Трифон ласково продолжал: – А ты кричи, дитятко, кричи! Так оно легче будет, и нам тем поможешь.
Словно послушавшись старца, княгиня громко закричала, и совсем скоро игумен Трифон держал на руках ребенка.
– Кто? – услышав писк, спросил Василий.
– С сыном тебя, государь! С сыном! – радостно отвечал Трифон. – Как назвать думаешь?
Василий размышлял только миг, а потом уверенно проговорил, нахмурив брови:
– Георгием.
Отец Трифон посмотрел на икону, где Георгий Победоносец убивал злого аспида копьем, и согласился:
– Ладное имя.
Монахи переглянулись, и Трифон понял, что каждый из них подумал об одном. Великий князь Дмитрия Шемяку вспомнил, змей он для князя. Младшего сына он видит таким же храбрым и смелым, чтобы мог всякую гадину на копье поднять.
Мария, счастливая и успокоенная, лежала на кровати и, едва окрепнув от боли, попросила:
– Сына дайте мне подержать. Какой он?
Покои князя отец Трифон покидал, расправив плечи – словно не было на них тяжести, которую он взвалил на себя, сняв с Василия проклятие грамот. Может, это Господь вмешался и освободил его от груза за богоугодное дело. Остановился Трифон, вдохнул вольного воздуха (а хорошо!) и пошел дальше.
Чернец выбрал место посуше, присел на потемневшую от времени высохшую корягу, которая, подобно диковинному чудовищу, раскинула свои длинные коренья-пальцы и, крепко вцепившись в землю, успокоилась. Хлеб и соль – вот и вся еда. «Водицы бы, – подумал монах. – Идти до нее далеко! Ладно, ничего, в дороге напьюсь».
Монах ел неторопливо, тщательно пережевывая сухой хлеб, ломал ломоть на маленькие кусочки и отправлял в рот. Благодать. Вот и просидел бы так полжизни, да идти нужно, игумен велел.
В полуверсте раскинулось большое село. Монах увидел девок в ярких сарафанах, разодетых словно на Пасху, рядом, собравшись в стайки, стояли парни и молодыми петушками хорохорились перед девушками. Видать, отроки готовились к вечеру. До монаха доносились шутки парней и веселый смех девок. А едва стемнеет, молодежь, прячась от пристального родительского глаза, уйдет далеко за село в поле. Разведут костры, запоют песни.
Монах отломил еще кусок, подержал его на ладони и бросил в траву; сам поел, пускай и Божья тварь отведает.
Коряга под его телом шелохнулась, будто тяжко стало лешему держать на себе человека. Монах бережно завернул остатки трапезы в узелок и положил на дно котомки.
Сороки уже заприметили брошенный кусок и осторожно, с любопытством наблюдали за монахом, ожидая, когда наконец тот уйдет своей дорогой. Но вдруг они дружно снялись и разлетелись по сторонам, а скоро из леса показался отряд всадников.
Доспехи на всадниках были крепкими, да и потяжелее, чем у русских; сытые кони покрыты чепраками, вышитыми красными крестами. «Ливонцы, видать, – удивился монах. – Только откуда они здесь? – Но, разглядев поднятые впереди хоругви, успокоился. – Видать, дружина Василия Ярославича. Как великий князь в полон к Шемяке попал, так он сразу в Литву ушел, а теперь, видать, в родную отчину возвращается. Только ведь просто так Дмитрий Юрьевич его не пропустит. Опять кровушке литься».
Монах поднялся и, пряча под низким клобуком глаза, стал всматриваться в молодые лица. «И ливонцев среди них немало. Подмогу взял Василий Ярославич супротив великого московского князя. Эх, бедняги, лежать вам на чужбине. Навалят на ваши потухшие очи землицы, а тело сожрут черви».
Дружина была большая. Она уже протянулась на добрых три версты, а конца еще не видать. Копейщики и лучники шли вперемежку, на ходу перебрасываясь шутками. Видно было, что дружинники не торопятся, как не спешат люди, привыкшие к дальней дороге.
В парадных доспехах на сером жеребце впереди ехал воевода. Монах узнал Прошку – боярина Василия Васильевича. И он здесь! Кольчуга на боярине богатая: подол выложен длинными пластинами, а поверх брони зерцала, которые сверкали особенно ярко, заставляя монаха жмуриться.
– Эй, отец, пожелай нам победы и скорого возвращения! – крикнул Прошка, поигрывая саблей.
– Куда вы едете, добрые люди? – полюбопытствовал смиренно монах.
– Василия Васильевича едем из полона выручать.
– Как так?! – подивился монах. – Ведь Василий Васильевич уже месяц как на свободе! Шемяка к нему в Углич ездил, прощения у него просил, а потом Вологду в кормление отдал.
– Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал? – остановил Прошка коня.
– Он сам и сказал, – отвечал монах, – когда в нашем монастыре был на Белозерье. Братию он приезжал накормить.
– Вот как! – все более дивился Прошка. – Стало быть, его в Угличе нет?
– Как же это вы пошли воевать, не зная кого? – в свою очередь удивился монах.
– Не было нас на Руси, а до Ливонии и благие вести не сразу доходят. Что ты знаешь еще, старец?
– Все, кажись. – И, подумав, добавил: – Бояре к нему со всей Руси съезжаются… А еще женка его, великая княгиня Мария, у нас в монастыре рожала, так игумен повитухой был. Вот ведь как оно бывает… Василий тогда совсем растерялся, слепой ведь! А баб не доищешься.
