А к ночи город был пьян.
Дмитрий отправил отряды во все стороны, но Василия так и не сыскал и, дожидаясь вестей, остановился в большом селе Троицком, неподалеку от Твери.
Крепчали рождественские морозы, и деревенские бабы завлекали княжеских воинов веселыми игрищами. Те тоже не терялись: лапали девок на сеновалах да в сараях, пропадали до самого утра.
Великому князю приглянулась веселая вдовушка с бедовыми зелеными глазами. Притиснул ее как-то князь в углу, и взволнованно заходила под его жадными ладонями грудь. И не будь боярина Ушатого, который растерянно топтался в дверях, как неповоротливый медведь, согрешил бы тотчас. Баба проворно выскользнула из его рук, а Шемяка, чертыхнувшись, обругал боярина срамными словами. А следующим вечером вдова пришла к нему сама – сверкнув белым телом в полумраке, она юркнула под одеяло к князю и утопила его в своей нерастраченной нежности.
– Желанный ты мой, – целовала и ласкала она его беззастенчиво и умело, отринув всякую сдержанность.
– Где же ты всему этому научилась? – спрашивал князь, уловив в себе ревнивую тоску.
– Разве этому научишься? – укорила вдова. – Любовь все это делает. Она, окаянная!
– Мужа-то небось тоже своего так любила?
– Тебя крепче, – призналась вдова, обхватив его за шею полными руками.
И как ни храбрилась вдова, но в голосе женщины Дмитрий услышал грусть.
– Где мужа-то потеряла?
– Третий год пошел, как вдовая. В твоей дружине воевал супротив Василия.
– Какой он из себя был?
– Высокий был, красивый такой, на подбородке ямочка. Степаном звали. Может, видал?
Как же сказать бабе, что и дружину свою не всю знаешь, а если еще удельные князья подойдут, где же их всех тогда упомнишь! И разве мало полегло на поле брани высоких да с ямочками на подбородке Степанов. Кто бы мог подумать, что с бабой дружинника любовью тешиться придется. Хотел поначалу соврать Дмитрий, но сказал правду. Скорее всего, после этого в глазах ее уже не зажгутся веселые бесовские искорки, и сделается она бабой, похожей на многих, – покорной и молчаливой.
– Нет, не знаю. Много их было, всех и не упомнишь. Да и не положено князю о своих холопах убиваться. Деремся мы с Васькой похуже всяких басурман. Не обидно было б, если бы татарина резал, а так своего, христианина. И за что Господь Бог дал нам нести этот тяжелый крест!
Так горячо пригрела Дмитрия вдова, что и вставать тяжко. Отринуть бы этот суетный мир и запереться в тихой горнице с жаркой бабенкой да проспать братову войну. Но Дмитрий слишком хорошо знал себя: и недели не пройдет, как наскучит ему баба с жаркими телесами, и ласки ее, волнующие его сейчас, потом покажутся пресными. И опять вернется он к вражде с братом Василием!
И тогда быть сече!
А сейчас она лежала рядом – желанная и жаркая, как зимняя печь. Ох уж и мял он этой ноченькой сдобное, словно пшеничное тесто, тело и в который раз за ночь умирал в сладостной муке.
За окном, подобно шальному зверю, выла пурга; в горнице было тепло и уютно. Дмитрий вдруг почувствовал во рту сухость и, стукнув бабу по пышному заду, скомандовал:
– Квасу мне принеси, пить хочу!
Не без удовольствия наблюдал князь, как баба охотно откликнулась на его просьбу – перекинула через него тяжелую ногу и, белая, сдобная, подошла к жбану с прохладным квасом. Утопив ковш-уточку на самое дно, вытащила его полным до краев и поднесла князю. Дмитрий понял, что не насытился ее ласками, и разглядывал ее с тем любопытством, с каким басурман заглядывается на молоденьких девок, подбирая их для своего гарема. Прасковья, понимая, чем сумела заворожить князя, беззастенчиво стояла перед ним в чем мать родила.
– Пей, родимый, пей, – гладила она князя по светлым волосам, – заморила я тебя. Если я люблю, я ведь не могу по-другому.
И, глядя на эту бабу, которая была уже в чьей-то чужой судьбе, Дмитрий Юрьевич вспомнил прежнюю свою привязанность. Как же ее звали?.. Не вспомнить теперь, забыл так, словно она была не в его жизни. Дмитрий видел ее последний раз год назад – жалкая нищенка с ребенком на руках. Кто знает, возможно, это было его дитя?
– Мужики-то у тебя были после? – вдруг поинтересовался Дмитрий.
– Были… – Баба спрятала глаза. – Только я их всех забыла, ты для меня самый первый.
Прасковья лукавила не зря, была она девкой примерной. В срок, едва минуло восемнадцать годков, вышла замуж. Да скоро отобрали суженого княжеские войны, наградив его в дремучем лесу серым холмиком. Девка с завистью смотрела на своих сверстниц, которые, выйдя замуж, сразу брюхатели и, не опасаясь сглаза, гордо несли впереди себя большой живот. Бабья тоска забирала ее по ночам, вспоминались нетерпеливые руки мужа, и тоска подкатывала к самому сердцу.
Прасковья вспоминала и Игната – веселого, задорного парня. Он беспрестанно задирал девок на посиделках: то поцелует, то обнимет которую, народу – смех, а девке – стыд.
Она встретила Игната в лесу, когда собирала ягоды. Он вышел к ней навстречу из-за дерева – большой, сильный, длинная рубаха перехвачена пояском, во рту – былинка. Обнял ее молча за плечи и привлек к себе, начал целовать так, как никто ее еще не целовал. А потом стянул с нее рубаху, и она, дрожащая и покорная, прильнула к нему.
Да вот беда, не везет ей с мужиками! И этого навсегда успокоила война. Муж ее погиб, воюя за Шемяку, а Игнатушка под Васильевыми знаменами голову сложил.
И, отвечая князю, Прасковья почему-то вспомнила именно Игната: его уверенные сильные руки и ту самую былинку, которую он беспокойно покусывал зубами.
Разве она одна такая? Вон по селу сколько баб вдовых осталось! Если бы не в миру жили, давно пропали бы.
Дмитрий почувствовал, что ревнует. Не привык он ни с кем делиться: будь то баба или власть.
За окном по-прежнему мела пурга и, сатанея, била комьями снега в маленькое слюдяное оконце.
– Князь Дмитрий Юрьевич! – услышал Дмитрий голос боярина Ушатого. Скребется под дверью, как пес бездомный.
– Чего надо?
– Беда, Дмитрий Юрьевич, тут гонец с вестью прибыл…
– Что там?
– Лихие люди предали тебя, отступилась от тебя Москва!
– Что?! – вскочил разом князь.
Боярин вошел в избу, и воздух тяжелыми морозными клубами ворвался в тепло горницы, нарушив покой и уют. Зыркнул Ушатый на княжеское ложе и потупил глаза, наткнувшись взглядом на бабьи коленки.
– Рассказывай!
– Гонец прибыл от верных твоих людей, что в Москве остались. Прошка Пришелец, блудный сын, порождение пса безродного, на самое Рождество проник в город и речами погаными своими восстановил против тебя горожан и бояр. Верных людей твоих упрятал в темницу, многих жизни лишил.
– Так, – опустился Дмитрий на лавку. – И хорошего сказать тебе нечего?
– Не все я сказал, государь, – продолжал Ушатый, насупившись. – Обложил нас Васька со всех сторон, как псы ловчие зайца обкладывают. Из Твери идет на нас Борис Александрович с воинством великим. Изменил он своему слову. Два дня пути до нас.
– Далее говори.
– Василий Ярославич, сговорившись с татарами, тоже на нас идет.
– Позвать ко мне бояр Липкиных, Ноздрю и Чуденца, пусть своих людей собирают и навстречу Ваське выйдут.
Ушатый не торопился выполнять наказ князя, стоял с опущенной головой. И Дмитрий разглядел, что волосы на макушке у боярина поредели, проступила светлая неровная плешинка.
– Чего стоишь?!
– Бояре Липкины, Ноздря и Чуденец, забрали своих людей и ушли тайно к Василию Васильевичу. А вместе с ними ушли еще бояре Свибла, Шуба, Щетнев. И другие ропщут, говорят, что хотят Василию
