приговоренных к вышке, закрыли двери, заперли и поехали. Пускай думают, что везут на пересылку.
— Простите, Василий Михайлович, но это пахнет массовым душегубством, — осмелился возразить коменданту пьяный Могилевский.
— Почему — пахнет? Вот и сделайте, чтобы не пахло… Хотя, что ты думаешь, расстрелы десятками разве без запаха. Но там люди в ожидании выстрела столько переживают… А тут обычная вроде бы поездка. Пока докатят до места назначения, осужденные уже на том свете. Ничего не почувствовали, будто уснули. Остается только вытащить покойников и закопать в яму. Потом проветрить кузов и назад — за следующей партией.
— Как это у вас просто получается.
— Да не просто, а так лучше. Слушай, ты в Бога-то веруешь?
— Нет, я же партийный.
— Да не по-официльному, а в душе?
— Какая, к черту, вера!
— Вот и я, видно, заклеймен безбожниками. Но в общем-то все мы грешники — перед людьми, перед миром, перед Всевышним, если, конечно, он существует. В раю таким, как мы, говорят, места нету. Считают, с нашей профессией все прямиком в ад попадают. В котел с кипящей смолой. Так что готовься. Хотя, говорят, занимается ваш брат там будто бы тем же самым делом, что и при жизни: других грешников истязает. То есть в помощниках у Сатаны ходит. Но все равно, в ад попадать не хочется. А еще, сказывают, что смертью нормальной умереть нам, грешным, вроде как не суждено. Не знаешь, скольких сегодня в Кучине не досчитались. А я все замечаю, И все пошли по пятьдесят восьмой статье, а у нее один конец — высшая мера наказания. Кстати, чтобы ты знал, Бокий загремел первым. Как самый главный безбожник и отъявленный грешник. Лабораторию-то твою он создавал еще при Владимире Ильиче. Почти сразу же за ним следом такая же участь постигла и Гоппиуса — твоего предшественника в каком-то колене. Он самый первый начальник этой спецлаборатории.
— А его-то за что?
— Да за то же самое. По пятьдесят восьмой. Гоппиус наговорил, будто в лаборатории занимались разработкой какого-то устройства для взрыва Кремля с большого расстояния. Вместе с Бокием. «Батька» будто бы все это подтвердил на допросах и покаялся, помиловать просил. Но все равно не простили, приговорили к высшей мере наказания. Правда, я так думаю: оч-чень боялся товарищ Ежов, как бы его не отравили. Поэтому и приказал ликвидировать спецлабораторию, созданную задолго до его появления в НКВД. Вместе со всеми ее ядами и сотрудниками.
— Как же так? Ведь Бокий всегда был вместе с Лениным, Сталиным, Дзержинским. Боролся за советскую власть, защищал ее. И на тебе — враг этой же власти, — разочарованно протянул Могилевский.
— Ты лучше поменьше думай об этом. История с Бокием в общем-то темная. Тебя не касается, да и лаборатория твоя взрывами, как я соображаю, никогда не занималась. Слушай и больше помалкивай.
— Да-да, я понимаю.
— Вот и хорошо. А знаешь, какое еще преступление приписали Бокию и его компании?
— Откуда мне знать?
— Создание тайного общества. Наподобие масонской ложи. Слыхал про таких?
— Да, где-то я про это уже слышал.
— Кружок, оказывается, у них существовал. Конспиративный. Изучали организацию этого, ну как его — масонского дела. Планировали на все важные посты расставить своих людей, а потом захватить власть во всей стране.
— Ну и дела…
— Вот тебе и дела. А про то, что сразу после снятия Ежова обоих его замов арестовали, слыхал? Сначала Жуковского, а теперь вот и Фриновского в тюремную камеру посадили. Между прочим, тот самый Рогинский из прокуратуры, который при расстреле Акулова был, — приходил в мою тюрьму снимать с Фриновского показания. Все идет к тому, что на расстреле своего бывшего напарника ему присутствовать придется. Ходят разговоры, будто Фриновский много невинных людей загубил. Истязал, мучил. Теперь его на допросах пытают. Все делается как положено, в точности, согласно им же разработанной методике, по его же инструкциям. По слухам, уже сознается, дает показания.
— Вот и думай после этого: кто свой, а кто враг…
— Да брось ты! Не забивай себе голову такими глупостями. Не нам с тобой это решать. На то и суд существует, особые совещания. Пошли-ка лучше, Моисеич, в баню. Давай сменим обстановку. Я тебе сюрприз приготовил. Давай махнем еще по одной — за планы твои. Считай, одну традицию «батьки» мы уже соблюли, даже сверх того. Теперь соблюдем и вторую: банька нас ждет.
— За успех нового дела! — бодро поддержал Блохина Могилевский.
— За живых и мертвых, — помолчав, неожиданно мрачно добавил комендант.
Он, не чокаясь, выпил до дна. С минуту снова помолчал. Огромным кулачищем стер с лица предательскую слезу.
— Хрен, чуешь, какой злой! Ишь как продирает, — стал оправдываться Блохин. Потом резко поднялся из-за стола, хлопнул Могилевского по спине: — Эх и продеру я тебя сейчас в парилке березовым веничком. Весь хмель вместе со всеми дурными мыслями враз вышибу.
Заметно осовевший Могилевский торопливо засунул в рот большой кусок ветчины с хреном и заспешил вслед за широко шагавшим комендантом. Поравнявшись, они, покачиваясь и поддерживая друг друга, направились в сторону дымившейся невдалеке просторной, построенной по всем классическим канонам русской бане. Она приветливо манила своими крохотными освещенными оконцами.
— Ну, Григорий Моисеевич, а вот и мой обещанный сюрприз. Через несколько минут мы, так сказать, соблюдем и вторую традицию покойного «батьки»!
С этими словами комендант широко распахнул массивную дубовую дверь. Из бани вывалилось огромное облако молочного пара, донеслась негромкая музыка. Могилевский нерешительно перешагнул вслед за Блохиным порог и очутился в выстланном коврами, теплом предбаннике. Его взору открылся резной стол из мореного дуба без скатерти, который был завален самой разнообразной снедью. Приборы на четверых человек, свежие огурчики, посыпанная зеленым лучком селедка залом, маринованные грибки, копчености и дымящаяся, рассыпчатая картошка. В центре красовались две запотевшие бутылки водки. На расположившемся на тумбочке патефоне крутилась грампластинка и хрипловатый голос Утесова напевал танго «В парке „Чаир“ распускаются розы…». Комната была наполнена приятным ароматом хвои, свежеиспеченного ржаного хлеба и разнотравья.
— Ну а теперь сюрприз! Приступаем ко второму, самому приятному отделению нашего вечера. Красавицы! А ну-ка на выход! — громко скомандовал Блохин и захлопал в ладоши.
Из соседнего помещения выпорхнули две розовотелые девицы. Обе широко улыбались гостям. Кроме легких цветочных фартучков, завязанных на спине бантиком из тонкой тесемки, на них ничего не было. Мордашки у каждой были округлые, напомаженные, упитанные, бедра широкие. Они деловито стали помогать мужчинам снимать шапки, тяжелые шинели, сапоги, гимнастерки.
— Не беспокойтесь, я сам, — запротестовал было смутившийся Могилевский, когда с него стали стягивать кальсоны, но его оборвал решительный голос коменданта:
— Пускай, пускай раздевают, Григорий. Они это дело любят, а заодно и пощупают, что у тебя в штанах пряталось! — Блохин громко расхохотался. — А вдруг он у тебя большенький да едрененький! Сейчас наши красавицы разделают нас с тобой по высшему классу: веничком похлещут, массаж сделают, сладостью одарят. Все как было при «батьке»! Забудешь и про жену, и про работу. Ну-ка, бабенки, скидавай свои фартуки! Мигом! И все шагом марш в парную, а потом за стол, — зычно крикнул он.
Еще через минуту Григорий Моисеевич действительно позабыл обо всем на свете, погрузившись в вакханалию празднества. Так в эту ночь новоиспеченный начальник спецлаборатории НКВД принял в подмосковном пансионате Кучине «боевое крещение».
Глава 7
