именно сейчас все ждут его решительности, взмахнул стопкой, первым ее опрокинул, после чего, уже не боясь, остальные тоже дружно выпили, потянулись за закуской. Напряженность сразу спала. Кто-то ободрал мандарин и положил его перед заключенным, на которого снова обратились все взоры. Но тот все еще не верил в чудо. В его глазах светились одновременно и неподдельная радость избавления от страшного слова «расстрел», и неверие в происходящее. Потапов восторженно смотрел на своих избавителей и каждого готов был обнять и расцеловать.
— Ну в чем дело? Решайтесь же! — Могилевский по-дружески похлопал заключенного по плечу. — Как видите, мы уже управились. Давайте смелее. Все ждут только вас…
— Я сейчас. Просто никогда раньше сразу так много водки не пил. Все больше приходилось вино… Боюсь, что после тюремной пайки быстро опьянею…
— Не бойтесь. Вас сразу же отведут в палату, и там вы отдохнете. Будете лежать сколько угодно. Вволю отоспитесь. Самое страшное для вас уже позади, — напутствовал Потапова Могилевский.
— Да-да, конечно…
Потапов глубоко вздохнул, как это бывает перед решительным — броском, поднялся с кушетки и вытянулся во весь рост по стойке «смирно». Затем поднес стакан к губам и неровными глотками выпил его содержимое до дна. Выдохнул, морщась всем лицом, вытер рукавом расплывшийся в широкой улыбке рот. Водка отдавала приятным привкусом миндаля, ядрышками от абрикосовых косточек. Стоявший за спиной «пациента» Могилевский поднял вверх руку, чтобы все видели находившийся при нем секундомер, и демонстративно нажал на кнопку.
В следующее мгновение комната в глазах арестанта вдруг перекосилась, а затем стремительно закружилась вокруг стола вместе с уставившимися на него людьми в белых халатах.
— Говорил, что опьянею с непривычки… — прохрипел он, уже не понимая, что с ним происходит. Живот пронзила резкая, невыносимая боль. Он попытался издать крик о помощи, но из перекошенного рта вырвался только сдавленный выдох. Ноги подогнулись, стали ватными. Потапов неловко повалился на пол, ударившись затылком об угол кушетки, и затих. Смерть наступила почти мгновенно. Первый эксперимент завершился.
Несколько секунд все ошеломленно молчали, глядя на неподвижно лежавшего на полу человека, широко раскинувшего руки и ноги.
— Ну слабак, — почесав живот, разочарованно произнес Хилов. — Я-то думал, что он хоть немного еще побудет в сознании, поговорил бы с ним немного перед смертью…
— Вот и все. Рубикон перейден. Обряд жертвоприношения свершился, — как-то отрешенно выдавил из себя Муромцев. Ни на кого не глядя, он молча пошел из комнаты.
— Отмаялся, грешный, — констатировал Филимонов-младший. — А все-таки это лучше, чем расстрел.
— Хилов, — почти шепотом обратился Могилевский к ассистенту, будто боялся, что Потапов сейчас встанет. — Позови санитаров. Пускай унесут тело.
Григорий Моисеевич хоть И пытался бодриться, но все же испытывал естественный для обычного человека трепет перед таинством смерти. Тем более к которой оказался непосредственно причастен. Со временем у него это пройдет, но первого смертника — Потапова, которого он отравил, Могилевский запомнил на всю жизнь. Что-то было в этом инженере-текстильщике трепетное, дребезжащее. Он так страстно цеплялся за жизнь и всему по-глупому верил, наивно считая, что кто-то там, далеко наверху, все же разобрался в его деле, докопался до истины и признал его невиновность. Эта детская вера была в его больших, светившихся искренней радостью глазах, в худой, нескладной фигуре с длинными руками.
Между тем с санитарами вышла задержка.
— Кто-нибудь уберет труп? — раздраженно выкрикнул Блохин.
— Есть. Сейчас. Сию минуту организуем, — по-военному отрапортовал Хилов. Он резво выбежал из помещения.
Ну а судмедэксперт Семеновский деловито сновал вокруг лежавшего на полу трупа. Он пощупал пульс, осмотрел зрачки. Светившиеся всего несколько минут назад надеждой глаза Потапова неподвижно уставились в потолок. Семеновский взял со стола газету, спокойно развернул ее и накрыл лицо покойника.
— Мертв? — почему-то спросил Могилевский.
— Мертвее не бывает, — ответил эксперт.
У Могилевского все еще дрожали руки. Он совершенно забыл про свой секундомер, который продолжал отстукивать секунды и минуты. Собственно, хронометрировать было нечего. Вся процедура отравления заняла не больше полутора минут.
Все, кроме Блохина и Семеновского, оставались в некотором оцепенении. Полковник Филимонов махнул еще рюмку водки и вышел. Следом за ним направился Блохин, перешагнув через лежавшее на его пути неподвижное тело.
А вновь появившийся в кабинете Хилов и судмедэксперт Семеновский буднично, без излишних эмоций занялись покойным. Они бесцеремонно переваливали его то на бок, то на живот, потом вернули в прежнее положение, подобрали руки и ноги, чтобы труп меньше занимал места. Срезали на робе пуговицы, обнажили грудь. Семеновский надавил на живот и стал принюхиваться к запаху, исходившему изо рта недавнего «пациента». Потом почему-то еще раз проверил реакцию зрачков на свет и, окончательно убедившись в ее отсутствии, спокойно резюмировал:
— Итак, товарищ Могилевский, ваш первый объект исследований благополучно скончался. От него пахнет водкой и горьким миндалем. Других явных признаков отравления я пока не вижу, но сказать, что сработано чисто, пока не могу.
— Но вы не станете отрицать, что мы применили очень надежный препарат, убивающий почти мгновенно, — не преминул вставить Хилов и добавил: — Не напрасно же трудились над рецептом…
— Теперь нужно посмотреть, что там внутри организма. Попрошу доставить тело в мою судмедлабораторию, — холодно распорядился Семеновский. — Труп должен остыть и отлежаться пять- шесть часов. Таков порядок. Заключение передам завтра к вечеру.
С этого дня «материал» — заключенные, приговоренные к высшей мере наказания, — стал поступать в лабораторию массовым потоком. Решено было испытать для начала действие всех имеющихся в наличии ядов, подробно зафиксировать клиническую картину их воздействия на организм, чтобы затем перейти к корректировке и изготовлению новых препаратов с заданными свойствами.
Начали опыты с безвкусовым производным иприта и большими дозами бензендрина, но эффективные результаты получить долго не удавалось. Отравили несколько человек. Но после этих препаратов оставались характерные следы насильственной смерти. Такие отравления неизбежно обнаруживались дотошным Семеновским при каждом вскрытии.
Могилевский уже не дрожал и не нервничал, отправляя на тот свет очередных пациентов. Что-то в нем отвердело, умерло в душе. Он даже стал замечать, что перестал быстро пьянеть. Пил много, но алкоголь разбирал его медленно. Больше тяжелел, становился неподвижным и, если перепивал, просто падал и засыпал.
Первого «пациента» Могилевский вместе с Блохиным все же «отметили» в Кучине — снова в бане, с теми же девками, только на тройке не катались. Но лихой, загульной вечеринки на этот раз не получилось. Настроение было угрюмым. И обходительные в своей похоти девки его уже скорее раздражали, чем ублажали.
Комендант же организовал вторично кутеж для Григория не зря. Ему не давала покоя идея наркома Берии: приводить смертные приговоры в исполнение без стрельбы. Уж очень ему запомнилось замечание Григория Моисеевича, что на сэкономленные пули можно построить несколько трамваев. Блохин не поленился и даже подсчитал, какую прибыль получит государство, применяя дешевый газ, экономя дорогой цветной металл и порох. Цифра выходила не слишком внушительная, но все же…
— Если у нас все получится, Григорий, я тебя уверяю, Лаврентий Палыч наградит обоих орденами. У меня-то два ордена уже есть, а вот тебе получить первый вовсе не помешает. Твои же химики на тебя с почтением смотреть будут! Ну давай, Моисеич, думай, изобретай!
— Задачу понял, — захмелев и шлепнув голую Машку по заднице, ответил Могилевский. — С завтрашнего дня и приступим!
