— Здеся. Ты забирать ее, штоли, пришел? — опасливо спросила она.
— Да, хотелось бы забрать с собой в Москву, — невесело отозвался Хилов.
— Дык это он сам заставлял ее дифисит под прилавок прятать! — зашумела старушка. — Ножик приставит к горлу да говорит: пойдем, а то порешу. Вот она и ходила с имя. Опосля придет, упадет на кровать да ревет. Я ей: чего голосишь, дура, сходи куды надо да сама и заяви. Гляди, потом поздно будет.
— А она чего? — не соображая, о чем идет речь, спросил Хилов.
— «Чего», «чего»! Махнет рукой, и все. Вот и домахалась, видно…
Рассказ старушки заставил Хилова нахмуриться. По всему выходило, что его красотка пусть и не по своей воле, но впуталась в темную историю, сделалась соучастницей местных спекулянтов. Ефим сел на стул, задумался. Потом вскочил, заходил по комнате. Старуха открыла шкаф, показала тюк с вещами.
— Вот они, вещи-то. За них уплачено по магазинной цене. Теперь все равно на базаре не продашь, если милиция до всего дозналась. Ты, милок, забирай это добро, да не трогай девку. Она хоть шалавындра, да сирота все же. Некому ей и ласкового слова сказать. Даже с парнями гулять не ходит. Я-то вот хоть и чужая, а все жалко. Видно, уж так прикипела к ней.
— Где она работает-то? — спросил Ефим.
— Дык официанткой она сейчас в столовой. А то в галантерейном магазине продавщицей работала. Ушла сама. Работа у нее окаянная. Бегает с раннего утра до самой ночи. День бегает, на другой отдыхает. Седни как раз бегает.
Хилов вышел от бабули в расстроенных чувствах. Он ожидал чего угодно, только не такой развязки. Его возлюбленная спекулянтка, да еще, видать, зазноба главного заправилы. Теперь ему стало понятно, откуда у нее дорогие духи, хорошая одежда, маникюр на ногтях и все прочее, так возбудившее его при первой встрече. Вот теперь и думай, имеет ли он, как капитан НКВД, связывать свою жизнь с такой дамочкой? Местные урки ее все равно в покое не оставят. Но если посмотреть с другой стороны, в этой ситуации для него есть определенная выгода. Он, Хилов, ее единственное спасение, надежда выбраться из той ямы, куда она попала. Если, конечно, она сама захочет оттуда выбираться. Кто знает, что сейчас на уме у этой красотки. Хотя конечно же хочет, иначе бы не ревела. Да и деваться ей некуда.
Он быстро нашел местную столовую, которую указала старушка. На входе сразу же перехватил испуганный взгляд гардеробщицы, разделся, взглянул на себя в зеркало, причесался. Потом зашел в зал с уставленными в ряд у окошек деревянными кадушками с пальмами.
Евгению он заметил сразу. Те же роскошные с медным отливом пышные волосы, задумчивое, точно заплаканное лицо, грустный взгляд. Губы крупные, яркие, красивые. И глаза глубокие, темные, запоминающиеся. Со времени их встречи она не изменилась.
Официантка его тотчас углядела. Обедающих было немного. Подошла к нему, молча положила на столик меню. Ефим поднял на нее глаза. Но Кораблева его не узнала. Ефим заказал щи, бифштекс и двести граммов водки для смелости. Заказ исполнила быстро. От выпитой водки и еды он расслабился, закурил. Потом подозвал официантку. Достал из кармана деньги, положил их на стол. Она аккуратно отсчитала и протянул ему сдачу. Ефим придержал ее рукой.
— Присядь, Женя, — сказал он негромко.
Она вздрогнула, смешалась. Села.
— Ты меня не забыла?
Кораблева внимательно посмотрела на него. Почувствовала что-то знакомое, но вспомнить не смогла.
— Когда-то ты у меня заночевала. От кавалера сбежала…
Она вспомнила. Усмехнулась:
— Как же вы меня нашли?
— Я все-таки в серьезной организации работаю, — важно ответил Хилов.
— И зачем сюда приехали, если не секрет?
— Ты влипла в неприятную историю, — вполголоса сказал он. — В очень неприятную. Лет на десять потянет, — неторопливо закурив папиросу, вздохнул Хилов. — А там вся жизнь под откос…
— Пока еще не влипла, — дернулась Женька, намереваясь уйти.
Ефим снова придержал ее за руку:
— Я хочу тебе помочь выпутаться.
— А вам-то зачем это?
— Выходи за меня замуж.
Она фыркнула, скривила ярко накрашенные губы, снова попыталась подняться, но Хилов ее не пускал.
— Понимаю, что в красавцы не вышел. Ну да не с лица воду пить. А положение я занимаю солидное. С полковниками и генералами запросто общаюсь. Работа секретная. Зарплата хорошая. Давай уедем отсюда. Прямо сейчас.
Женька задумалась.
— Даже вещи забирать не надо, — продолжал Ефим, соображая, что если сейчас ничего не выйдет, то он потеряет эту девушку навсегда. — Я тебя пропишу в своей квартире. Будем жить, а там посмотрим. Хуже, чем сейчас, все равно не будет. Начнем все сначала. Глядишь, понемногу все образуется. Эти, с кем ты здесь запуталась, тебя не найдут. Да и искать побоятся, а если, не приведи господь, сунутся, то пожалеют, что на свет родились. Всю шпану изведу под корень. Никакой другой раскрасавец этого не сможет. А я запросто. Вот ведь как оно в жизни случается. Потому и нашел тебя. Если сгодимся друг другу, тогда все оформим, как полагается, через ЗАГС. Так что давай решайся…
Хилов убрал со стола руку, которой прикрывал лежавшие на столе деньги — плата за обед. Женя взяла их, сунула в кармашек передника. Отошла.
Ефим докурил папиросу, чувствуя, как сильно бьется сердце. Он понял, что еще никого в жизни так не любил. Конечно, она девушка красивая, не чета ему, образине египетской. Ну и пусть. Все равно никакая другая ему не нужна. Не согласится так не согласится. Что ж, выходит, не судьба. Значит, на семейной жизни он поставит крест.
Хилов закурил еще одну папиросу. Женя не показывалась. Она куда-то вообще ушла из зала. Опустив голову, Ефим потушил «беломорину», поднялся из-за стола и медленно пошел к выходу. Но в дверях вдруг откуда-то вынырнула Женька и потащила за собой в подсобку.
— Я согласна, — взволнованно объявила она. — Приеду. Сегодня приеду. Пригородным поездом в восемь часов вечера. Встречай на Ярославском вокзале. У первого вагона. Я приеду…
И она приехала. Ефим привез ее домой на трамвае. Усадил на стул и целых двадцать минут сидел молча, не сводя глаз со своей возлюбленной. Он был счастлив…
Между тем работа в лаборатории шла своим чередом. Месяц за месяцем Блохин регулярно поставлял для «экспериментов» очередных арестантов. Все они, по его утверждению, были приговорены к «высшей мере социальной защиты» — расстрелу. А дальше каждая процедура внешне походила на обычный медицинский осмотр по тому сценарию, который сочинил сам Григорий Моисеевич еще при вступлении в должность завлаба. «Доктор» в белоснежном халате участливо расспрашивал «пациента» о самочувствии, интересовался жалобами на здоровье, настроением. Больше того, для придания естественности обстановке, да и в целях исследований, у арестанта брали на анализ мочу, кровь, измеряли ему давление, температуру, тихонько стучали молоточком по суставам рук и ног. Даже взвешивали. Словом, предварительное действо ничем не отличалось от самой обычной диспансеризации. Продолжение, или своего рода второй акт, начиналось с заботливых советов и рекомендаций. В заключительном акте предлагалось выпить, закусить либо просто пообедать, принять лекарство, сделать инъекцию… Каждому свое: одному чтобы расслабиться, другому — успокоить нервы, третьему стимулировать кровообращение, четвертому принять таблетку от бессонницы. Финал всегда был одинаков. «Пациента» во всех случаях ожидала неминуемая смерть. Вариации были лишь в картине ее наступления. Кому-то «везло» — уходили из жизни быстро и без мучений, так и не поняв, что с ними произошло. Многие кончались в страшных муках. И уж совсем плохо было тем, кого не удавалось отравить с первого раза.
Хилов, наблюдая за Могилевским, просто диву давался, как виртуозно тот играл роль доктора милосердия. Даже искушенные в дьявольских кознях Лубянки осужденные через пять — семь минут уже
