начнется разбирательство, которое еще неизвестно, чем может обернуться. Дело в том, что одним из присланных Блохиным арестантов оказался профессор Сергеев.
«Его-то за что? — не понимал Григорий Моисеевич. — Жена проходит как сообщница одного из каких-то заговорщиков против советской власти, это понятно, но профессор имеет другую фамилию. Или его привлекли как родственника врага народа? Но тогда ему за это родство никак не могли вынести смертный приговор. В худшем случае таких осуждают к заключению в исправительные лагеря…»
Сергеев оглядел вошедших людей в белых халатах бесстрастно, не задерживая ни на ком, в том числе и Могилевском, своего взгляда.
— Садитесь, товарищи! — предложил начальник лаборатории. — Давайте познакомимся. Я Григорий Моисеевич, начальник этой больницы. Мы сейчас проверяем, насколько условия вашего содержания здесь отвечают установленным санитарным нормам. Поэтому каждому из вас предстоит пройти, так сказать, своего рода диспансеризацию. После медицинского обследования нуждающимся будет назначено лечение…
— Зачем, если потом нас все равно расстреляют? — перебив его, спросил старик с седой головой и яркими голубыми глазами, стоявший рядом с Сергеевым.
— Я всем объявляю, что никого из вас не расстреляют. Это истинная правда. Скажу больше: вам повезло, что из многих сотен заключенных, приговоренных к смерти, отобрали именно вас для прохождения обследования в нашем медицинском учреждении…
— Я же говорил! — радостно прошептал седой Сергееву. — Я же говорил, когда нас сюда привезли, а ты не верил!
Могилевский боялся, что профессор не выдержит и скажет ему: «Зачем вы лжете, голубчик, если прекрасно знаете, почему нас привезли сюда. Скажите нам лучше правду!»
Но тот молчал и, не мигая, смотрел прямо в глаза Могилевскому, отчего у начальника лаборатории поползли по телу мурашки.
Григорий Моисеевич еще раз повторил что-то насчет обследования, заверил, что с каждым работать будут индивидуально, и пообещал вылечить каждого, кто в этом нуждается.
— Вопросы есть? — закончив свою речь, спросил он.
— Мы действительно находимся в больнице?
— Конечно! — засмеялся Могилевский. — Оглядитесь по сторонам: разве эта палата похожа на тюремную камеру? А кровати с простынями разве похожи на нары? Вас будут сытно кормить три раза в день: завтрак, обед и ужин.
— Три раза в день!.. — прошептал седой старик, все еще не веря услышанному, и вдруг заплакал.
— Три раза. А еще ежедневно будет совершаться врачебный обход. Как в обычной больнице. Вот ваша медицинская сестра Анна Сергеевна. Можно звать просто Аня, Анюта. Туалет у нас в конце коридора, и водить туда вас будут поочередно. Кому трудно дойти до туалета, могут воспользоваться судном. Судно имеется у каждого под кроватью, в чем, надеюсь, вы уже смогли убедиться. Потом его сполоснут и продезинфицируют. Какие еще вопросы?
Больше никто вопросов не задавал.
— К сожалению, меня ждут пациенты в соседних палатах, я должен завершить обход. Но с каждым из вас непременно встретимся, когда вы будете проходить обследование.
Могилевский заметил, как после его слов неожиданно потеплели глаза профессора, слабая улыбка скользнула по его лицу. Артемий Петрович давал понять, что узнал Григория Моисеевича, и даже связывал перевод его сюда с желанием помочь.
— Вы идите, я вас догоню, — сказал Могилевский ассистенту и Анюте.
Едва они скрылись за дверью, он тотчас подошел к Сергееву.
— Как же так, Артемий Петрович? — спросил Могилевский.
— Не спрашивайте, голубчик, — схватив его за руку, к изумлению остальных арестантов, зашептал профессор. — Скажите, это правда больница?
— Конечно, — не моргнув глазом, подтвердил Григорий Моисеевич.
— Значит, вы ушли оттуда, где недавно работали? — оглядевшись по сторонам, тихо спросил Сергеев.
— Да, не выдержал… — продолжал врать Могилевский.
— Вот и прекрасно! Скажу вам, я так рад за вас. В эти страшные времена лучше держаться подальше от всяких ядов. Я могу на вас рассчитывать?
— Разумеется!
— У меня развивается жуткая аритмия, я даже начинаю задыхаться во время сердечных приступов, — начал делиться своими бедами Артемий Петрович. — Хоть и жить уже не хочется, но лучше умереть где- нибудь на зоне, среди людей. Нас ведь теперь в лагерь отправят, как я понимаю…
— Я попытаюсь оставить вас здесь, при палатах, — пообещал Могилевский.
Профессор благодарно взглянул на него, и скупая стариковская слеза скатилась по его щеке, а в глазах вспыхнула такая мольба и надежда, что Могилевский не выдержал и склонил голову.
— Я несправедливо относился к вам одно время, простите старика, если можете, — прошептал Сергеев.
— Для вас все осталось позади. Скоро мучения кончатся, Артемий Петрович.
Остальные трое заключенных, оказавшись невольными участниками доверительного разговора, старались ни слова не пропустить из этого странного диалога.
— Мы еще увидимся! — произнес Могилевский, обращаясь ко всем, и вышел из палаты. В дверях он столкнулся с Ефимом, который никуда не уходил.
В принципе персоналу лаборатории с заключенными разговаривать категорически запрещалось. Но Григорий Моисеевич не очень-то беспокоился по этому поводу. Если кто-то из сотрудников напишет донос или настучит на него начальству, он всегда может сослаться на то, что разыгрывал перед «птичками» обычный спектакль, исполнял роль настоящего врача. А врач, как известно, должен выслушивать жалобы пациентов.
Другое дело, если сам профессор разоткровенничается перед сокамерниками, а те начнут болтать на эксперименте. Это опаснее, особенно если на нем окажутся Эйтингон, Лапшин… Значит, надо сделать так, чтобы такое исключить.
Действительно, поведение начальника не осталось без внимания Хилова. Он не слышал содержания разговора между Сергеевым и Могилевским, но сумел разглядеть через глазок, что они о чем-то доверительно шепчутся.
— Знакомый? — спросил ассистент, когда Григорий Моисеевич вернулся в свой кабинет.
Начальник лаборатории бросил на него настороженный взгляд.
— Не беспокойтесь, Григорий Моисеевич. Я же на своих не стучу.
— С чего это вы взяли? Я лишь спросил, сколько «пациенту» лет и не болел ли он раньше сердечными заболеваниями. Вам же известно, что мы должны быть знакомы с анамнезом пациента. Это необходимо для проведения эксперимента, — сердито ответил Могилевский на реплику Ефима, не желая вступать с ним в доверительный разговор.
— Это все записано в его карточке.
— Ну и что? Для создания условий, максимально приближенных к реальной больничной жизни, мое поведение вполне объяснимо.
Об осторожности в общении с подчиненными его предупреждал еще Блохин: «Будешь с ними лясы точить, на шею сядут. Или продадут не за понюшку табака. Глазом не моргнут. Особенно опасайся самых ласковых, усердных и стремящихся втереться в доверие. Эти хуже всего. Настоящие иуды!»
— Ладно, — недоверчиво ответил Хилов. — С кого начнем?
— А вот с этого самого и начнем.
Ефим достал из кармана четыре карточки. Нашел нужную. «Номер 74345. Сергеев Артемий Петрович, 68 лет. Статья 58–10, антисоветская агитация».
— Опасная статья, — углубляясь в анкетный листок, промычал Хилов. — Что, завтра с утра или начнем уже сегодня?
