Ястреб уже опустился на землю и, укрывшись в густой траве, принялся рассекать мягкую, еще пульсирующую плоть огромным, словно сабля янычара, клювом.
– Вот оно как, – не то удивился, не то усмехнулся Борис Горбатый.
– Поди прочь, – оттолкнул Тишков ястреба дланью, и тот неохотно, явно не желая расставаться с добычей, отступил на несколько шагов назад, воинственно приподнимая крылья. Ястреб не привык к такому обращению, он был царем в небе и не хотел быть вторым на земле. А Третьяк Тишков подкинул сурка на руке, одобрительно крякнул и бросил тушку в сумку.
Ястреб не желал мириться с потерей, он грозно поглядывал на обидчика и, видно, выбирал место, откуда можно побольнее клюнуть.
– Ну будет тебе, ты уже сердиться начал, – примирительно произнес дьяк и бросил кусок высушенного мяса к лапам птицы.
Ястреб клюнул раз, потом другой и с отвращением тряхнул красивой головой. Нет, эта пища не для него, он привык к трепыхающейся плоти, хотел ощущать под грудкой испуганного зверя бьющееся сердечко, желал, чтобы кровь хлестала из разодранной раны. А Третьяк Тишков уже накинул на голову ястреба клобучок и тем самым усмирил гордую птицу.
– Чего ж ты молчишь, князь?
– А чего вы от меня ждете?
– С нами ты пойдешь или побежишь вослед великой княгине? – сурово вопрошал Андрей.
Борис Горбатый подумал о том, что если сейчас он осмелится сказать «нет», то братья справятся с ним точно так же, как ястреб с несчастным сурком. Князь посмотрел на охотничью сумку дьяка, откуда торчал пушистый хвост зверька.
– С вами! Готов я служить дмитровскому князю.
ЧЕСНОК И ВЕДЬМА
Иван Шигона проснулся от какого-то звонкого потрескивания. Сделав над собой усилие, он сумел разомкнуть глаза. Его встретила пугающая темнота. Долго Шигона всматривался в никуда, пытаясь сообразить, где же он находится. И когда наконец увидел огненные блики, догадался – это преисподняя и черти разжигают костры, чтобы поджарить прибывшего грешника. Обидно стало Ивану, что господь бог определил его сразу в ад, не перемолвившись с ним и словом, а ему было что сказать всевышнему в свое оправдание. Ежели он и совершал худо, то по велению государя, а значит, этот грех нужно делить поровну.
Прямо над ним склонилась лохматая фигура.
«Черт», – догадался Шигона. Дворецкий подумал о том, что бесы не так и страшны, как им приписывает народная молва, а этот уж очень похож на дворового слугу Парамона. Даже уши у него оттопырены точно так же. Всем своим видом он напоминал доброго телка, только что выбравшегося из-под вымени коровы.
– Ишь, как вышло! – произнес бес.
Шигона с удивлением обнаружил, что черт имеет не только облик Парамона, но еще и его голос.
– За что же такая несправедливость? – пожаловался дворецкий. – Грешил не более других, а в аду один маюсь. Не вижу я сотоварищей.
– А кого тебе, Иван Юрьевич, надобно? – удивился бес. – Да и не было там более никого.
– Как так?
– А вот так! Никого там более и не было, только мы с тобой. Я как увидел, что ты упал, батюшка, так сразу к тебе и подбежал. Нагнулся над тобой, а ты уже весь зеленый. А на руки и смотреть страшно было, так они испухли, что будто бы рой пчел их поел.
Бес нагнулся еще ниже, и Шигона со всей очевидностью признал в нем своего верного слугу Парамона.
– Ишь ты, – слабо улыбнулся Иван.
– Видно, отошла твоя болезнь, батюшка, вон как радуешься.
– Где ж это я? Куда ты меня приволок?
– Мы здесь у ворожеи одной, вот она тебя и выходила.
– А что за огонь там мерцает?
– Так это я печку растопил, батюшка. Лихорадка тебя мучила, а с теплом оно полегче будет.
– Вон оно как. А где же ворожея, что меня выходила?
– А она сейчас подойдет, батюшка. Тут за ней сельчане заходили.
– Подняться бы мне, Парамон.
– Это мы мигом, батюшка. На плечико мое обопрись, а я тебе пособлю.
Иван Шигона крепко ухватился пятерней за костлявое плечо слуги и, преодолевая боль, сумел подняться на ноги.
– Ты бы хоть, старый, волосья пригладил, а то видом своим безобразным на дьявола стал похож.
– Неужно тебе дьяволов приходилось видеть, батюшка? – хмыкнул недоверчиво Парамон.
– Приходилось, – произнес Шигона, вспоминая случившееся.
Ворожея вошла под тихое потрескивание лучины. Махонькая, горбатенькая баба сухостью своей напоминала суковину старого древа.
– С возвращением тебя с того света, мил-человек, – поклонилась ворожея с порога.
Голос бабы никак не сочетался с ее древностью. Он был густ и сочен, словно настоянная на душистых травах медовуха.
– Только ведь я никуда и не уходил, баба.
– Так ли это? – прошла в избу старуха и стала разматывать черный платок. – А ведь я тебя за хвост с того света вытянула.
Иван вздрогнул и посмотрел на махонькие ладошки старухи, пробуя представить их неимоверные потуги, а потом неожиданно согласился:
– Верю я тебе, старая. Хоть ты телом и дряхлая, а жизни в тебе столько, что не у всякого молодого отыщется. Признаюсь тебе честно, я до сих пор не верю, что жив.
– Жив, мил-человек, – собрала старуха седые волосья в косу. – Тебе еще чеснок помог, что ты на груди носишь. Ослабились от него злые чары.
– Чем же мне тебя отблагодарить, старая?
– А ты уже отблагодарил меня, молодец, – зловеще расхохоталась старуха. – Пока ты лежал, я тебя трижды поцеловала, а каждый мой поцелуй пять лет жизни тебе стоил. Теперь, мил-человек, я еще пятнадцать годков могу пожить. Ха-ха-ха!
Содрогнулся Шигона.
– Идти нам надобно, старая. – Он оперся на костлявое плечо слуги.
– Ступайте себе, добрые люди, ступайте, – напутствовала ведьма.
Шигона-Поджогин сделал шаг, потом другой, а когда почувствовал, что ноги налились силой, отстранил слугу:
– Оставь меня, сам с крыльца сойду.
И Иван Шигона затопал в темноту.
ДОНОС
Суздальские князья еще в давние времена сумели угадать в небольшом граде Москве будущего всесильного господина. Они оказались в числе первых, кто не стеснялся выехать к великим московским князьям с караваем хлеба в руках, а если требовал случай, то сгибал шею так низко, что лоб касался носков. Может быть, потому они сумели оставить за собой крохи удельной вольности и одновременно смогли усилить свое влияние в Боярской Думе, где даже дело о краже пшена с чужого поля не обходилось без их вмешательства.
Род Горбатых пошел от княжича суздальского Ивана Васильевича, который прославился тем, что поссорился со всеми родичами. Неожиданно для себя нашел он покровителя в лице великого московского князя Василия Васильевича. Именно московский государь, стараясь как можно боле досадить многочисленным мятежным суздальским отпрыскам, пожаловал вотчиною в Суздале своего слугу князя Ивана Горбатого. Через толщу времени, из Древней Руси, молва донесла, что Иван Васильевич отличался превеликим безобразием. Лицо его было в рытвинах, он хромал на правую ногу, а его спину украшал
