– Так-то оно все так, – водил цыплячьими плечами Шигона, – только где же таким смельчакам сыскаться, чтобы самого Юрия Ивановича отважились пленить?
Князь Юрий жил в Земляном граде на своей даче. Этот огромный дом был завещан ему покойным батюшкой. Молодцов служивых здесь Юрий Иванович подбирал один к одному. Эти отроки, великого роста, с широким разворотом плеч, готовы были стоять за своего господина до последнего издыхания.
– Ничего, управу отыщем! Кто же посмеет воле великой государыни перечить? – уверенно заявил Овчина-Оболенский.
НА ДАЧЕ КНЯЗЯ ЮРИЯ
Бояре заявились во дворец Юрия Ивановича гуртом и, чтобы у князя не осталось никаких сомнений в их преданности и любви, дружно застучали лбами о пол. А когда честь была оказана сполна и лучшие люди стали растирать ладонью ушибленные места, вперед вышел Пенинский Иван Андреевич.
– Юрий Иванович, знаешь ты нашу любовь. Теперь послушай слово доброе.
Князь Юрий был в домашнем халате и напоминал бабая, что сидит на татарском подворье, дожидаясь прибытия телег со свежей рыбой. Сидит себе на дубовой колоде, сцепив ладони на животе, и косит глаза на молодух, шествующих с коромыслами на плечах.
– Слушаю вас, бояре, – слегка кивнул головой Юрий Иванович.
И добродушным поклоном вновь напомнил хитроумного купца, который вместе с дородным осетром пытался в довесок всучить протухших в дороге окуней.
– Негоже тебе в Москве оставаться, Юрий Иванович, сердита на тебя государыня, как бы худое чего не надумала. Съезжал бы ты в Дмитров, а там тебя Елена Васильевна тронуть не посмеет.
– В Дмитров, говоришь, съезжать, – мрачно отозвался Юрий Иванович, и прищур, который с первого взгляда можно было принять за хитроумие торговца, обернулся умело припрятанной яростью. – А только я не тать и не разбойник, чтобы бегать от гнева государыни. Русская земля – это вотчина моего отца, и еще неизвестно, кто более достоин сидеть в стольной – малолетнее чадо или зрелый муж. – Помолчал малость князь Юрий, притушил искру ярости и широко посмотрел на бояр. – В Москву я ехал не за чином великим, а по слезной просьбе старшего моего брата Василия Ивановича. Рассудил нас господь по справедливости… сам он был болен за грехи свои немалые. А только не помню я уже более зла, простил совсем. Нечего мне бояться, бояре, целовал я крест ему и его сыну на верность и от своих слов отступаться не желаю. – Сузились глаза князя Юрия Ивановича, и трудно было понять, что в них спряталось на этот раз – великое лукавство или небывалая покорность. – Или неужно вы думаете, что я крестное целование способен переступить?
– Верны твои слова, Юрий Иванович, ведаем мы и о твоем твердом слове, а только Елена Глинская о крестном целовании спрашивать не станет. Снарядит молодцов к тебе во дворец, накинут цепь на шею и отведут в темницу. Вон как с Андреем Шуйским поступили… Посадили его на цепь в Троицкой башне и держат, яко пса.
– Вот что я вам скажу, бояре. Ежели надумает Елена Васильевна взять меня под стражу… я противиться не стану. Приму ее суровую волю как господское решение.
Юрий Иванович знал, что он не уступал Василию даже в малом, и если бы судьба подарила ему такую женщину, как Елена Глинская, то в угоду супружнице князь не стал бы брить подбородок, выставляя всей Руси себя на посмешище.
Беда была в том, что он родился вторым, а значит, обречен целовать крест не только старшему брату, но и его несмышленому сыну.
Не однажды крамольная мысль проникала в его сознание, и Юрий Иванович начинал думать о том, что к его статной фигуре вполне подойдут самодержавные бармы и скипетр. Юрий никогда не жил с Василием в мире, не раз он был близок к тому, чтобы вырвать из его слабеющих рук державное яблоко, но сейчас, когда брата не стало, он вдруг осознал, что готов служить его первенцу с преданностью сторожевого пса.
Овчина-Оболенский поведал государыне, что Андрей Шуйский с пытошных дел оговорил дмитровского Юрия. Едва вывернули суставы князю, как он рассказал то, о чем и думать не могли. Дескать, желал Юрий Иванович переморить всех неугодных бояр, красивую голову Елены Глинской украсить схимным клобуком, а малолетнего государя отдать в богадельный дом, где он вместо науки править самодержавно постигнет премудрость клянчить на многошумных базарах гроши.
– Не жалей его, государыня, – продолжал конюший. – Он тебя тоже миловать не станет: когда на золотой стол московский сядет, накрутит волосья на кулак и стащит тебя, сердешную, по лестницам в сырой подвал.
– Что же ты мне посоветуешь делать, Иван Федорович?
Ответ у конюшего был готов. Теперь он смотрел в самое лицо государыни.
– Под замок его надобно, Елена Васильевна. И чем скорее это произойдет, тем лучше будет.
На дворе стемнело. Вечерние сумерки – не время для степенных разговоров.
– Хорошо, Иван Федорович. Делай как знаешь, – перевела взгляд великая княгиня на широкие ладони конюшего.
Ворота уже целый час прогибались под яростными ударами служивых людей, и непрошеным гостям не хватало только бревна, чтобы, поднатужившись, взять дворец приступом.
Целый час Юрий Иванович размышлял, как ему быть – распахнуть перед наглецами поширше ворота или, вооружив всех своих дворовых людей пищалями, приподнести урок вежливости свойственнице.
– Батюшка, что нам делать велишь? – вывел князя из раздумья боярин Пенинский. – Ежели повелишь, так мы за тебя все умрем, как один.
Прознав про пленение Андрея Шуйского, бояре, вооружившись, стали сходиться на дачу Юрия Ивановича, и к вечеру дворец стал походить на укрепленный детинец. Достаточно было молвить дмитровскому князю: «Пли!» – и незваным гостям не уйти из-под огня пищалей.
– Отворяй, Юрий Иванович! Государыня-матушка тебе предстать велит.
Кто-то усердно молотил камнем в ворота, и Юрий Иванович понял, что такого натиска не сможет выдержать даже сосновый брусчатник.
– Впустите их, – сказал князь, – не желаю, чтобы ворота ломами выворачивали.
– Батюшка, да как же можно! Не вели их пускать. Сневолят они тебя и под замком будут держать до самой кончины. Батюшка Юрий Иванович, пробирайся задами, а мы задержим супостатов. Ежели потребуется, так жизни за тебя положим.
– Впустите… Нечего мне скрываться, я крест на верность целовал и от своего отступать не желаю.
– Эх, Юрий Иванович, Юрий Иванович, – выдохнул Пенинский, – не ведаешь, о чем и говоришь. Кому же ты веришь? Воистину поступаешь как дите неразумное. Сорвут с тебя шапку, стянут бечевой руки и с позором провезут по всей Москве!
– Эх, чему быть – того не миновать! – внезапно изменил решение князь. – Рубитесь! Давно я в молодецкой потехе не участвовал. Рынды! Саблю мне несите, да не мешкайте, хочу показать, на что дмитровский князь способен во гневе. А теперь отворяйте ворота, супротивника видеть желаю.
Ворота малость приоткрылись, а следом протиснулись отроки Овчины-Оболенского. Служивые люди ступили на двор дмитровского князя, подобно завоевателям, захватившим вражью цитадель, размахивая булавами и паля из пищалей.
– Хватайте князя! – выкрикнул Шигона-Поджогин. – У крыльца Юрий стоит, нас дожидается.
Служивые люди, преодолевая сопротивление дворовой челяди, шаг за шагом продвигались к красной лестнице, где в доспехах и золоченом шеломе предстал Юрий Иванович. В эти минуты князь напоминал бога войны, который зорко следил за тем, как рубятся между собой враждующие стороны, и готов был вручить именитую саблю самому достойному.
Под ударами булав сразу пали двое его рынд, но остальные держались стойко. Особенно хорош был юркий и резвый отрок, умело коловший служивых сулицей.[44] Юноша казался заговоренным, однако силы были все же неравны – оттеснили государевы люди бояр и дворовую челядь к самому рундуку лестницы. Но теперь настала очередь Юрия Ивановича.
Махнул разок саблей «бог войны» – и с разрубленным челом на ступени крыльца упал дерзкий детина. Князь не ведал устали: рубил и колол наседающих ворогов, не замечая ударов, которые приходились по крепким зерцалам,[45] не чувствуя уколов через упругую бармицу,
