Ивановича, а потом, преодолев робость, распахнул полог.
– Беда, князь! – вымолвил он в распухшее от хмеля лицо старицкого князя. – Иван Овчина всего лишь в одном дне перехода от нас. Ежели не поспешим, так завтра здесь будет.
Андрей Иванович разлепил тяжелые веки и, узрев перед собой безродного холопа, потянулся за тростью.
Гонец ссутулил плечи и зажмурился, не смея отвернуться от княжеской ласки.
– Шею выставь! – потребовал Андрей Иванович. И когда служивый вытянулся подобно гусаку, князь с размаху опустил трость на хребет посыльного. – Будешь знать, как господина своего тревожить.
– Так я же с делом, князь, – отирал ладонью ушибленное место холоп.
– А без дела ко мне никто не шастает, – нраво – учительно заметил Андрей. – Будить же меня спозаранку ни к чему. Так, стало быть, глаголешь, что Ивашка Овчина завтра здесь будет?
– Истинно так, Андрей Иванович.
– Ну-ка, отыщи мой сапог, вчера спьяну в рынду им запустил. А теперь обуй меня. За пятку держи, балда! Вот так. Шубу нагольную подай.
– На ней тысяцкий спит, Андрей Иванович.
– Стряхни его, не по чину холопьему сыну на княжеской овчине разлеживаться. – Гонец выдернул из- под тысяцкого шубу и протянул ее князю. – Все воинство пьяно. Разве с таким повоюешь, а ежели Ивашка Овчина сегодняшним утром нагрянул бы? – Андрей Иванович запахнул полы и уверенно молвил: – Порубил бы всех!
– Порубил бы, – соглашался гонец невесело.
Ушибленное место чесалось, но отрок терпел, опасаясь навлечь на себя беспричинный гнев старицкого князя.
– А сам-то ты не пьян? С чего это хахалю великой княгини такую прыть проявлять? Не перелетел же он со своим воинством через Волгу, а струги, как сказывал князь Юрий, погорели.
– Не перелетел, батюшка, – подтвердил гонец. – А только Иван Овчина повелел лодки у рыбаков отобрать, вот на них и переправились.
– Шея-то болит? – справился участливо князь.
– Болит… самую малость, – признался холоп.
– Крепка у тебя шея, чуть трость не переломал. На вот тебе подарочек от меня, – Андрей снял с мизинца перстенек. – Носи его с честью, пусть все видят, как старицкий князь своих холопов жаловать может. А теперь буди Оболенского-Пенинского.
Дружина вставала невесело. Воинники, люто проклиная вчерашнее угощение, грозились помереть все разом у Едровской ямы, ежели Андрей Иванович не пожалует их брагой. Старицкий князь распорядился похмелить отроков, и, когда в глазах молодцев заискрилось прежнее веселье, Андрей повелел трубить в дорогу.
МИРНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ
Овчина-Оболенский сумел догнать Андрея Ивановича только на пятый день. Дозорный отряд разорил хвостатый обоз старицкой дружины, порубал дюжину дворян, а возки с продовольствием опрокинул в реку.
– Вот мы и повстречались, Андрей Иванович, – произнес Овчина, видя перед собой вражеские полки. И, обернувшись к воеводам, наказал: – Вели стрельцам пищали заряжать. Чаю, сеча будет великая.
Дружины стояли друг против друга до самого полудня. Их разделяло небольшое поле, поросшее багровым клевером. Солнце поднималось все выше, зной стал нетерпимым, и многие воинники поснимали тяжелую броню и в одних длинных сорочках дожидались приказов воевод. Но на поле было тихо, только неутомимые пчелы продолжали летать от цветка к цветку, собирая с лугов сладкую дань.
Дружина Оболенского ненамного превосходила рать старицкого князя, и Иван Федорович не сомневался, что на этом клеверном поле найдет свою погибель не только мятежный Андрей, но и многая часть московского воинства. На Руси о старицких дружинниках ходил толк не только как об известных квасниках, но и редкого удальства поединщиках.
– Что делать-то будем? – разгадал печаль князя Шигона-Поджогин.
– Не ведаю, – признался Овчина-Оболенский, понимая, что старицкий князь лучше сгинет безымянным, чем покажет ворогу спину. – Впрочем, есть у меня одна думка. Отправь посыльного в стан Андрея. Скажи, что князь Оболенский слова от государыни-матушки передать ему должен.
– Сделаю, господин.
– Да чтобы полотнище белое не позабыли, а то до середины поля не дойдут.
Андрей Иванович согласился на встречу с Овчиной, но только в собственном лагере. А когда посыльные стали стыдить старицкого князя в недоверии, повелел сорвать с них порты и нагишом усадить на лошадей.
Выслушав пожелания Андрея, Иван Овчина снял с себя броню и молвил:
– Ежели старицкий князь пожелает меня убить, так железо не поможет, а ехать надобно. А ты, Ивашка, – показал он перстом на Шигону, – со мной поедешь.
Андрей Иванович дожидался Овчину в просторном шатре, и когда великокняжеский воевода переступил порог, он только слегка кивнул:
– Будь здоровым, Иван Федорович.
– И ты здравствуй, Андрей Иванович. Неласково ты меня привечаешь, князь. – Воевода терпеливо дождался, когда рынды положат на сундук парчу, и только после этого сел.
– Как же мне быть ласковым с тобой, боярин, ежели ты с дружиной на меня вышел?
– Полно тебе, князь, не для ссоры я прибыл. Вчерась от государыни гонец пришел, так он передал, что Елена Васильевна не держит более на тебя зла и призывает в Москву для пожалования.
– Знаю я ее пожалование. – Андрей брезгливо сморщил губы, будто босой ногой на помет наступил. – Дядьку своего родного тоже все пожаловать хотела, да только сгинул он в Боровицкой башне.
– Не о том ты говоришь, Андрей Иванович. – Оболенский чувствовал, как парча собралась в кривую неудобную складку и сейчас терзала зад. Конюший ругнул в сердцах рынд за нерадивость, приподнялся малость и поправил покрывало. – Ежели желаешь, так клятву тебе дам, что не тронет тебя государыня московская.
– А много ли клятва твоя стоит, ежели ты перед государыней, словно опавший лист, стелешься?
Сглотнул обиду Иван Федорович, но отвечал достойно:
– Не для того я к тебе пришел, Андрей Иванович, чтобы хулу выслушивать. Не желаю, чтобы между нами была сеча. А великая княгиня… ежели я захочу, так она с меня сапоги стаскивать будет! Вот так-то!
– А если я поверю твоей клятве? В вотчину меня отпустишь? Буду я править в Старице, как и раньше?
– Сможешь ехать, куда пожелаешь, препятствия в том чинить тебе на стану. А еще государыню попрошу, чтобы тебя пожаловала.
– Хорошо, – неожиданно согласился старицкий князь. – Целуй крест на правде.
На груди у Ивана Федоровича нашли себе место три креста: серебряный достался от матушки, медный махонький крестик был пожалован князю в стылую январскую пору во младенчестве, а третий, золотой, назывался спасительным.
Вот на нем Овчина и давал клятву.
Воевода распахнул ворот, бережно вытянул распятие, а потом спросил:
– Святая книга найдется, князь?
– А то как же! Или ты думаешь, что здесь нехристи сиживают? Иван Федорович, глянь туда. Под иконой Псалтырь лежит, вот на нем и поклянешься.
Этот драгоценный Псалтырь был византийской работы, и достался он Андрею Ивановичу по духовной грамоте от отца. По Москве гуляла молва, что этот молитвенник принадлежал самому Иоанну Златоусту и на всякую Пасху от него исходит сияние, словно от чела святого. Князь держал его в большом бережении, охраняя от чужого взгляда, и Овчина-Оболенский не сомневался в том, что за минуту до его прихода Андрей читал молитвы из Псалтыря, выпрашивая победу.
Иван Федорович осторожно извлек книгу из деревянного корпуса. Она была перетянута коричневой
