– Слаб ты, палач. Разве так мятежников поучают? За такую работу государыне следовало бы тебя самого выпороть!
Палач стряхнул сморкотину на землю, а потом, как следует примерившись к свежей ране, с размаху опустил палку.
– Что же это за удар такой? – громко жаловался князь Палецкий. – А может быть, государыня своих холопов голодом морит?
Немногие ротозеи, пришедшие поглазеть торговую казнь, довольно хихикали над беспомощностью палача и едко пеняли на его хилый замах, с каким только девок гладить. А детина, рассерженный непокорностью старицкого воеводы, продолжал ломать палки под счет толпы:
– Тринадцать… Девятнадцать… Двадцать семь…
И когда осталась последняя, тридцатая палка, палач неожиданно смилостивился: разломал ее о собственное колено.
– Крепок ты, князь, не каждому дано такое нутро иметь. Ступай себе! Эй, сподручники! – окликнул детина подмастерьев. – Отведите князя с большим бережением до дворца. Да под руки держите, чтобы ненароком не оступился.
– Подите прочь! – отстранился Андрей Палецкий. – Уж как-нибудь сам доковыляю!
Приспустил князь штанины на разбитые голени и похромал к дому.
Торговая казнь продолжалась до самого полудня. Подмастерья каждые полчаса приносили к площади заготовленные батоги, а палач, стряхнув с носа очередную каплю, продолжал лупцевать оступившихся.
Следующим наказанием было битие кнутом. Оно считалось одной из самых страшных казней, и редко кто из приговоренных выдерживал заданное число ударов. Чаще случалось так, что палачи лупили уже по бесчувственному телу.
Гриб любил это наказание и готовился к нему весьма ответственно. Чаще всего он брал с собой свой любимый кнут в шесть аршин, сплетенный из широких полосок кожи и перевязанный для крепости жесткой проволокой. Заканчивался кнут небольшим острым крючком, прозванным колодниками когтем дьявола.
Когда-то Гриб сам был колодником. И его хотели казнить кнутом за смертоубийство – только согласие стать палачом спасло татя от погибели.
Двенадцать лет в сопровождении строгих караульничих он выходил на площадь и угощал кнутом не только разбойников и убивцев, каким когда-то был сам, но и служивых людей, ослушавшихся воли всесильных господ.
Гриб настолько преуспел в своем ремесле, что равного ему не сыскать было во всей Московии. Одним ударом кнута он мог расколоть камень. Не понравившегося ему детину Гриб отделывал так, что тот помирал в мучениях на второй день. Впрочем, за достаточную плату он мог и пощадить наказанного.
Своим мастерством палач щедро делился с многими учениками, которые, познав ремесло, отправлялись в волости и монастыри, где по приказу целовальников[61] и игуменов вершили правду. Но лишь единицы из них достигли того совершенства, каким обладал Гриб.
Когда подошел срок его сидения и караульщики в последний раз сводили его для исполнения приговора, Гриб понял, что менять ремесло ему более не суждено и будет пороть он воров до самой кончины. Вернувшись в башню, палач с тоской посмотрел на чучело, набитое конским волосом, на котором долгие годы отрабатывал удары, и написал прошение великому московскому князю остаться при его милости заплечных дел мастером.
Часом ранее приходил Иван Шигона, который предупредил, что после обедни явится Иван Овчина-Оболенский и важно показать конюшему свое старание, а уж он своего холопа в обиду не даст и непременно поведает государыне о честной службе. Поэтому Гриб не забывал во все стороны вертеть башкой, чтобы еще издали заприметить важного боярина.
Караульщики привели дворян в самый полдень, когда солнце припекало настолько, что даже легкие их кафтаны казались душными телогреями. Мятежники стояли тесно и с ужасом смотрели на палача. Гриб любил эти минуты и казался себе полубогом.
Некоторые время палач наслаждался своей властью, зная, что по движению мизинца караульщики вырвут из толпы строптивого и распнут его на лавке для наказаний.
– Вот ты! – Палач указал глазами на высокого детину с угрюмым ликом и негнущейся шеей. – На бревно его да голову покрепче обручами стяните – так он кричать не сумеет, а боль от того шибче становится.
Приговоренного опрокинули на широкую лавку, стянули обручами, и он, распластанный, смирился со своей участью.
Время было за полдень, а Овчины не видать, и Гриб искренне жалел, что не сумеет подивить князя своим умением. Он аккуратно расправил кнут и со всего маху опустил его на спину опального.
Овчина-Оболенский припозднился. Он появился только к самому вечеру, когда наказание приближалось к завершению. Опухший, в помятом кафтане, князь некоторое время наблюдал за тем, как из-за оброненной корки хлеба дерутся два голубя, и, казалось, совсем не замечал старание палача, а потом, от души зевнув, повернул во дворец.
Избиение продолжалось еще два дня, а потом, по указу великой княгини, наказанные бичом дворяне были повешены по Новгородской дороге.
Андрей Иванович томился в Боровицкой башне. Толстые стены подвала надежно хранили покой и тишину. Князь потерял счет времени, и ему уже начинало казаться, что большую часть жизни он провел в затхлой темнице в соседстве с мокрицами и крысами. Угрюмый монах в схимной рясе был единственным существом, связывающим Андрея с внешним миром.
– Неужно позабыла меня московская государыня? – спрашивал порой старицкий князь.
– Как же можно тебя позабыть? – усмехался схимник. – Великая княгиня тебе гостинцев со своего стола пожаловала.
И монах выкладывал перед Андреем Ивановичем нехитрый государев подарок: кусок высохшего медового пирога, вареную репу и горсть лесных орехов.
– Помнится, при Василии Ивановиче я другое пожалование имел, – поднимал с пола упавший фундук Андрей Иванович. – Скажи мне, монах, это по наущению Овчины я в Боровицкой башне томлюсь?
– Государыня наша нынче ни на кого не смотрит, а решает все по своему разумению.
– Как долго мне еще мыкаться?
– А ты бы не торопил судьбу, – хмуро отозвался собеседник. – Михаил Глинский тоже об том же самом спрашивал.
– Так ты и при Михаиле Глинском караульничим был?
– А то как же!
– И знаешь, как его порешили?
– Ведомо и про это.
– И кто же его, монах?
Схимник внимательно посмотрел на старицкого князя, а потом уныло ответил:
– Не торопись, Андрей Иванович, придет время – узнаешь.
Холодом повеяло от этого пророчества. Поежился Андрей Иванович, но остановить себя уже не мог:
– Что стало с сотоварищами моими – Андреем Палецким и Василием Пронским?
– Пытаны были твои сотоварищи, князь, а потом казнены торговой казнью, – безучастно ответствовал монах.
– А что случилось с новгородскими дворянами, что мою сторону приняли?
– Здесь и вовсе беда, князь. Были биты помещики кнутом, а потом повешены по Новгородской дороге.
– Вот оно как… Теперь, стало быть, мой черед настал.
– Не торопи погибель, князь, она тебя сама найдет, – хмуро попрощался схимник.
Скрипнула тяжелая дверь, и Андрей Иванович остался один.
– Я выйду отсюда, – рассуждал вслух старицкий князь. – Придет время, и я за волосья притащу Елену Васильевну в монастырь. Помирать ей в тюремных сиделицах! Ей от меня не избавиться, духу не хватит, чтобы задавить брата государя в Боровицкой башне.
Андрей начал вести счет времени по неделям – он заметил, что угрюмый монах каждые семь дней
