приносил ему красное вино.
В этот раз вино было белым.
Схимник бережно передал его в руки князю и обронил:
– Знаю, что это твое любимое вино, вот потому и принес.
– Ты лжешь, монах! Не мог ты знать об этом. О том ведают только мои ближние бояре и государыня. Признайся мне, скажи, что вино послано Еленой Васильевной!
Схимник покорно качнул крупной головой и ответствовал:
– Признаюсь… Вино сие от московской государыни.
На руках князя торжествующе запело железо, и Андрей Иванович бережно взял братину в руки.
– Я знал, что государыня будет раскаиваться. Только захочу ли я ее простить после всего, что мне пришлось испытать?!
Андрей Иванович пил вино медленно. Ему казалось, что такую сладость он не пивал никогда в жизни, и каждый глоток хмельного напитка был для него что глоток молока для грудного младенца. Но вот поглощена последняя капля, князь вернул братину монаху и потребовал:
– А теперь сказывай, когда государыня у меня прощение просить станет?
Схимник отставил братину в угол, а потом спросил в свою очередь:
– Помнишь, ты у меня пытал, кто это посмел Михаила Глинского порешить?
– Ну? – подивился вопросу монаха старицкий князь.
Вино приятно кружило голову, и даже сидение в Боровицкой башне не казалось ему теперь таким уже страшным наказанием.
– Я это сделал… Как сдавил шею князя ручищами, так он и обмяк.
Андрей Иванович тревожно глянул на тяжелые ладони монаха.
– К чему ты это глаголешь?
– А к тому, что поначалу Михаил Львович тоже белого вина испил.
Похолодело сразу нутро у тюремного сидельца Андрея.
– Ему тоже государыня пожаловала белое вино?
– Ему тоже, князь, – печально качнул головой схимник. – Вот и пришло твое время, теперь ты обо всем узнал. Только правду далее этих стен тебе не вынести. – И он медленно пошел на старицкого князя. – Велено государыней удавить тебя, чтобы не зарился ты более на московский стол.
Андрей Иванович медленно отступал к стене. Он чувствовал, как сила монаха парализует его волю – ноги передвигались с трудом.
Чернец подошел вплотную. Созерцая его сытое и крепкое лицо, трудно было поверить, что тот тащит на себе тяжкую схиму.
– Побойся бога, монах. – Андрей Иванович почувствовал лопатками могильный холод стены. – Ведь князь я!
– А про это мне ведомо! – отмахнулся монах. – Но вот что я тебе сказать хочу… Михаил Глинский ведь тоже князем был. А власть имел такую, что тебе, Андрей Иванович, со своим старицким уделом до него никогда бы не дотянуться! А теперь лучше сам расстегни кафтан, чтобы я тебе ворот не рвал.
– Ответь мне, чернец, как я буду похоронен?
Старицкий князь чувствовал, как холод тронул все его тело. И ему подумалось о том, что, прежде чем грешников поместить на сковороду, их наверняка испытывают холодом.
– Об этом ты, Андрей Иванович, не беспокойся, – утешал монах, прилаживая толстые пальцы к истощавшей шее князя. – Погребен будешь так, как и положено брату государя, со всеми почестями. А митрополит Даниил по тебе отходную пропоет. Колокола будут звучать по всей Москве.
– Что же государыня московскому люду скажет на мою кончину?
– Скажет, что ты почил безвременно в темнице. Правда будет сказана, Андрей Иванович. Ну так ты готов, князь? – поторопил схимник.
Андрей невольно вытянул шею, а потом, собрав все свое мужество, ответствовал:
– Готов, монах.
Часть пятая
ЗАГОВОР
ШУБЫ ДЛЯ ЗАГОВОРЩИКОВ
Серпень удался теплым. Солнечные лучи оказались настолько ласковыми, что вновь зацвели яблони. Старики, не ведавшие такого дива, украсили каждое деревце рушниками, а у ствола выставили по иконе, и каждый путник истово молился святыне.
Небо было бездонным и лазурным, сама мысль о дожде казалась кощунственной. Птицы, вопреки своим правилам, высиживали кладку, надеясь, что редкостная погода поможет опериться новым птенцам. И трудно было поверить, что уже через неделю начнутся затяжные холодные дожди, а недосиженные яйца схватит ранний морозец.
Василий Васильевич Шуйский по указу государыни разъезжал по владимирским землям и тревожил своим присутствием бобровников. До Елены Васильевны дошла весть, что большая часть мягкой рухляди остается у перекупщиков и бесталанно расходится по деревням, а потому воевода обязан был ловить крамольников и наказывать их своей властью, а богатство великокняжеское доставлять во дворец.
Князь Василий Шуйский отличался редкой исполнительностью, великой княгине Елене ни в чем не перечил и делал так, как приговорит Дума, а потому в первую же неделю было наказано три дюжины воров, посмевших утаить от государыни мягкую рухлядь.
Наиболее злостные из них биты кнутами и выставлены на площадях без шапки.
После этого случая по всей владимирской земле бобровники встречали Василия Васильевича с таким почетом, какого заслуживал только великий московский князь. Под ноги князю стелили ковры, девки подавали караваи в рушнике, а матери просили для чад его благословения. Однако такой почет не смущал князя Шуйского, он по-прежнему требовал должных шкур, а всякого нерадивого наказывал.
Желая задобрить сердитого боярина, каждая деревня бобровников одаривала Василия Васильевича шубой, и князь не без гордости думал о том, что явится в Москву с таким огромным обозом прижитого добра, какой трудно будет найти даже у заморских купцов. И Шуйский уже не однажды помышлял свозить пожалованные шубы на базар да возвести на вырученные деньги дворец где-нибудь за Белым градом, но, подумав, решил пожаловать шубы за так.
Первым, кому Василий Васильевич сделает подарок, будет князь Пенинский, который продолжал таить зло на великую княгиню за постыдное поругание. Вторыми станут Андрей Крапива и Иван Плетень. Братья сердиты на государыню, потому как отдалены от дворца и не получают калачей с великокняжеского стола даже на двунадесятые праздники. А остальные будут пожалованы за то, что держат зло на Ивана Овчину и крутят фиги в сторону удаляющейся государыне.
Василий Шуйский являлся одним из виднейших бояр Думы.
В разряд лучших людей он попал на двадцать пятом году жизни, сразу после смерти батюшки, и был в то время едва ли не самым молодым боярином. Поговаривали, что матушка родила Василия Васильевича в Передней государыни, вот оттого всю жизнь ему покровительствовали великие московские князья. Да и сейчас он не обижен равнодушием Елены и заходит в государевы покои, когда вздумается.
Внешне он простоват, покладист и умеет шибко отбивать поклоны. Однако исступленное почитание великих господарей позволяло князю Василию сохранить куда большую независимость, чем имели иные ближние бояре, а за его непритязательной внешностью скрывались гибкий ум и твердая воля.
Василий Васильевич не мог простить великой княгине, что она пренебрегла советом московского государя и отстранила от дел душеприказчиков почившего великого князя и его ближайших бояр. Им, по завещанию самодержца, вручался не только малолетний наследник, но и сама Елена Васильевна. Только по их разумению должны были решаться посольские дела, и с их ведома идти работа в приказах.
Но уже совсем скоро после смерти Василия Ивановича великая княгиня дала понять, что ни с кем не намерена делиться властью, и один за другим из дворца были удалены прежние государевы любимцы. Не пожалела Елена Васильевна даже родного дядю, и князь Михаил Глинский сгинул в Боровицкой башне.
Василий Васильевич присмирел, справедливо полагая, что великокняжеская немилость может обрушиться и на его собственную шею.
Он стал поширше улыбаться Ивану Овчине и пониже склоняться перед государыней, и только господь
