Тимофей не однажды подступался к Соломонии и весело хватал ее за многие места.
– Побойся креста, охальник, – отбивалась монахиня, укоризненно качая головой. – Неужно суда небесного не страшишься?
– Строга ты, мать, – неохотно отступал Беспалый. – А только глянь сюда, – распахнул он на груди сорочку. – Видишь рану? Пищали меня на Ливонской войне не взяли, а крест мне и вовсе не страшен будет. Ежели потерять себя среди нас не хочешь, в мире со мной должна жить.
Теперь трудно было представить Соломонии дворцовую жизнь. И совсем невозможно поверить в то, что некогда поддерживали ее под руки двенадцать дюжин боярынь, а на церковные праздники она жаловала нищим по два мешка мелкой монеты и великую княгиню за многую щедрость называли Доброй Соломонией.
Теперь от былого величия остался только крест-нательник, украшенный семью бриллиантами с сорока девятью безукоризненными гранями. Этот нательник подарил ей московский государь Василий Иванович.
А Тимофей, что колюка-трава, прицепившаяся к подолу, не желал отходить от Соломонии на шаг и, заглядывая в ее лицо, твердил:
– А ты, монахиня, видать, не из простых. Даже голову держишь не так, как другие, и смотришь вокруг, будто не сирота убогая, а госпожа дворовая. Ты, видать, семени высокого, может быть, даже дочка поповская. Гляди, как бы твоя гордыня поперек горла тебе не встала. Признайся, девица, а может, ты дворянских кровей?!
Соломонида Юрьевна приподняла клобук с гладкого чела и отвечала достойно:
– А ежели я скажу, что боярских кровей, – поверишь?
– Однако ты, монахиня, умеешь пошутить! – расхохотался Тимофей. – Видать, на деревенских посиделках парни подле тебя не скучали. Эх, девонька, такую развеселую жизнь на монашеский клобук поменяла! Ну ничего, пообвыкнешь еще, а там тебя ждет не менее разудалая жизнь. Ежели перечить не будешь, так при себе оставлю. Всех своих баб прежних разгоню, а с тобой одной жить стану. – Беспалый взглянул на старицу, ожидая увидеть на ее лице улыбку счастья. – А ты рожу-то не криви! Таких мужиков, как я, поискать еще надобно. И ликом пригож, и телом хорош, и в любви искусен!
– Сына мне помоги найти, – жалилась Соломония. – Один он у меня. Ежели не найду, не знаю, как жить далее.
– А ты не печалься, монахиня. Все в руках господа нашего. Коли прибрал его к себе господь, так, стало быть, нужна его чистая душа на небесах. Но будем надеяться, что прибился он к какой-нибудь избе и добрые люди его в обиду не отдадут.
– Отпустил бы ты меня, Тимофей, почто мучаешь? Не буду я твоей никогда.
– Поживешь у меня еще с полгода, а там сама скажешь, чтобы я тебя приголубил. И не таких упрямых девок приходилось видеть, а потом они сами с себя исподнее стягивали.
Кочуя по всей Русской земле, братия остановились в Коломне.
Здесь Соломония каждый день собирала по два узелка монет, а однажды проезжавший мимо собора дворянин бросил в ее белый платок целый рубль. Благодарная государыня подняла на молодца глаза и обмерла – перед ней был сам Иван Шигона-Поджогин.
– Кого-то ты мне напоминаешь, монашка, да вот кого, никак не пойму, – пытался поймать Поджогин взгляд Соломонии.
В первое мгновение великая княгиня хотела броситься в ноги к Ивану Юрьевичу и просить защиты. Не терпелось ей поведать ему о великом бесчестии, через которое пришлось ей пройти, пожаловаться, что ряса ее прохудилась, а ноги сбиты о камни, что приходится сидеть у паперти по многу часов кряду.
Но она вдруг подумала о том, что Шигона явился в Коломну не случайно, а по велению московской государыни, в чьей воле накинуть ей на плечи просторную мешковину и спровадить в подвалы темницы.
– А кого ж может напоминать божья сестра, как не такую же горемычную, как она сама, – спрятала великая княгиня в тень клобука испуганные глаза.
– Думается мне, что ты не всегда была бедной сестрой, – пытался заглянуть Шигона под клобук старицы. – И руки у тебя чересчур белы – не бывает таких ладоней у монашек.
– Потому это, что давно я не исполняла тяжелого послушания, господин. Сестры отправляют меня собирать милостыню у соборов, вот потому руки мои не столь черны.
– Возьми еще рубль. Это тебе за то, что есть еще такие монашки, которые могут натолкнуть на греховные мысли.
– Благодарствую, господин, – еще ниже склонилась старица.
– Хм… И крестик у тебя не простой. Не каждая такой носит. Мне кажется, я уже видел однажды такое распятие. Знатный мастер творил, этот крест ни с какой другой работой не спутаешь. Откуда он у тебя?
– Мне его монахиня одна пожаловала.
– Вот как! Где же она теперь, эта старица?
– Померла, господин, – печально выдохнула великая княгиня.
– Когда?!
– В прошлом месяце. Схоронили мы ее во дворе монастыря. А этот крестик мне дорог как память.
– Так-так. Вижу, сестра, не все ты мне рассказываешь. Ладно, поеду дальше, храни тебя господь.
Со следующего дня начиналась ярмарочная неделя, которая обещала накормить не только съехавшихся со всей округи скоморохов, но и городских нищих с бродягами.
Соломония села в угол на охапку соломы. Прямо перед ней, задрав веснушчатый нос к потолку, похрапывал дюжий скоморох в петрушкином колпаке. Он был по-детски беззащитен и так трогателен в своей непосредственности, что великая княгиня едва сдержалась, чтобы не поцеловать детину в самый кончик носа.
– Ты бы, девка, не упрямилась, – подползла к Соломонии нищенка Федула. – Тимофей Беспалый просто так глаголить не станет. Если что не по нем, так расправу он быстро чинит. А то продаст тебя скоморохам за десять гривен, и будут они таскать тебя по всем богадельням.
Федуле исполнилось уже тридцать лет, но своей тщедушной внешностью она напоминала недокормленного цыпленка. Ее фигура была не по-бабьи угловата, а длинная шея торчала из тощих плеч, словно высохшая хворостина. Голова с косматыми волосьями напоминала кочан капусты. И одежда на нищенке была такая ветхая, что больше подходила для огородного страшилы.
В восемь лет Федулу изнасиловал деревенский юродивый по прозвищу Медведь, который своим обликом действительно напоминал косолапого. В десять годков ее из отчего дома выкрала ватага бродяг, которые продавали отрочицу всякому охочему до телесной близости за чарку крепкого вина.
А в тринадцать лет она уже сама зарабатывала себе на жизнь остатками прелестей и в минуту наивысшей близости научилась искусно срезать кошель с портков воздыхателя.
Поговаривали, что Федула зарабатывала не только своим телом – она умела приворожить любое дите, заговорить его настолько, что неразумное чадо, позабыв про отчий дом, следовало за грязной, но веселой теткой. Это путешествие, как правило, бывало непродолжительным, и скоро Федула продавала дите бродячим монахам или разудалым скоморохам.
Федулу опасались, зная, что покровительствует ей сам Беспалый.
– Подумай, девка, как Тимофею услужить, – терпеливо втолковывала нищенка. – И нет в этом худого. А еще даже обретешь, милая, в нем такого заступника, что можно только помечтать. От любого лиходея защитить сумеет. Будешь жить, словно великая княгиня, а другие нищенки тебе пальцы целовать станут.
Махнула рукой Соломония и отвернулась. Рядом продолжал посапывать скоморох с беззащитным детским ликом.
– Устала я, родимая, давай спать.
– Спи себе, а только и мои слова попомни. Не будет, не будет тебе снисхождения.
В самом углу богадельни полыхала унылая лучина, а полымя красноватыми лоскутами ложилось на лица постояльцев. Не спалось великой княгине, мучили воспоминания о похищенном дитяте.
– Матушка Соломонида Юрьевна… Государыня, – вдруг, открыв глаза, обратился к ней скоморох.
– Господи, откуда ты про меня знаешь?
