– Как же не знать, матушка, когда мы тебя по всей Руси ищем.
– Кто же повелел искать?
– Иван Федорович Овчина.
– Неужно он отважился?
– Мы – холопы его верные, а розыск этот ведем тайно. Сколько дорог пришлось протоптать, прежде чем разумные люди в Коломну присоветовали идти.
– Стало быть, Иван Шигона не случайно мне встретился?
– Не случайно, матушка, – шептал скоморох. Он едва пошевелил головой, и колокольчики на его колпаке заговорщицки забряцали. – Заединщики мы.
– А что же за наряд на тебе такой?
– Это нарочно, государыня, чтобы всюду своими быть. Со скоморохов спросу мало, и везде неузнанными пройти можно. Прослышал Иван Овчина о том, что бродяги тебя силком забрали, и все боялся, что порешить могут. А теперь, когда мы тебя сыскали, ничего не бойся, матушка. Хоть нас числом и поменьше бродяг будет, но каждый из нас троих стоит. А теперь скажи, государыня, что делать собираешься?
– В монастырь бы мне, как и прежде, и молитвами долгими грех нечаянный искупить.
– Как пожелаешь, матушка, так и сбудется. А теперь спи спокойно и не тревожься – более с тобой ничего не случится.
Повернулась на бок Соломонида Юрьевна и уснула сладенько.
Богадельня пробудилась задолго до первого колокольного звона – разбойный свист переполошил сирых и убогих. Бродяги ответили на него тяжелой бранью.
– Это кто смеет служивых людей самого великого московского князя поносить? – раздался задиристый звонкий голос, а затем дверь распахнулась и на пороге предстал Иван Шигона. – А знаешь ли ты, нечестивец, что ты дважды грешен, – шагнул дворецкий прямо на Беспалого.
Шигона был росточка небольшого и напоминал сухонький гриб, что сморщился без бодрящего дождя, однако отступил Тимофей и вжался лопатками в стену.
– Как это, господин? – вмиг съежившись, вопросил Беспалый.
– Первый твой грех в том, что ты хотел монахиню обесчестить, а второй и того пострашнее. Знаешь ли ты, что это за старица? – перстом показал Шигона на Соломонию.
– Старица – она и есть старица.
– А вот и нет, холоп, – довольно улыбнулся дворецкий. – Великая княгиня Соломонида Юрьевна перед тобой. Слыхал о такой?
– Неужно сама государыня?! – ахнул Тимофей в восторге и страхе одновременно.
– Ну чего замерли, холопы? – обратился Иван Шигона к вышедшим из утренней мглы молодцам. – Вяжите изменника, да покрепче! Руки ему кушаками скрутите. Вот так! Будет наперед знать, как великой княгини домогаться.
Детину повалили на пол, запихали в рот ворох тряпья, а потом пинками спровадили во двор.
Всех нищих тут же свели на площадь, раздели донага и крепко угостили плетьми, а потом, связав между собой крепкой веревкой, погнали из города ворохом крапивы.
БОЯРСКОЕ ЛУКАВСТВО
– Правды я хочу, государыня-матушка, – жалился именитый боярин Иван Васильевич Шуйский. – Вот ты своими верными холопами пренебрегаешь, опалу беспричинную на их головы кладешь, а неверных людишек вокруг себя держишь.
– О ком ты говоришь, князь? – дрогнули брови Елены Васильевны, и на гладком челе обозначилась едва заметная черточка.
– Ведомо о ком… о боярине Овчине!
Получив сообщение от брата Василия о тайном ребенке Ивана Оболенского и Соломонии, Иван Васильевич Шуйский стал готовиться к разговору с великой государыней. Он продумал каждое свое слово, выверил всякий жест и даже надушил усы благовониями, чтобы от него исходило тонкое дыхание полевых трав.
Голову решил он обрить наголо, зная, что Елена Васильевна не терпит кустиков седых волос, и даже пригласил к себе известного московского брадо-брея, приветив его сперва ковшом малиновой настойки.
Мастеровой был искусен не только в бритии голов, славился он еще и великой любовью к бражничанью. Опустошив домашние запасы боярского вина и испробовав значительную часть настоев в подвалах хлебосольного князя Шуйского, брадо – брей принялся за работу.
– Ты бы, боярин, шею пониже наклонил. – Мастеровой густо накидал пены на голову Ивана Шуйского.
– Что-то у тебя руки дрожат, – опасливо озирался Иван Васильевич на лезвие бритвы.
– Ты на руки, боярин, не смотри, ты в работе меня испробуй, – убежденно заверил детина.
Брадобрей работал быстро и умело, сбрасывая седые княжеские локоны вместе с обильной пеной прямо на пол. Когда половила головы была выбрита, мастеровой взял ковш белого вина и выпил его в один присест. После чего заявил:
– Кожа у тебя дрянь, боярин, больше на птичью похожа. Брею я тебя, а мне кажется, что гуся выщипываю.
– Ты бы язык попридержал, ежели розог не хочешь.
– А ты, Иван Васильевич, шеей бы не дергал, иначе кровищей изойдешь. Эх, едрит твою! Дрянь у тебя башка, боярин, – в который раз произносил мастеровой. И всякий раз это звучало так весело, будто он нахваливал князя за проявленную удаль. – Эх, крепка у тебя наливка, а в нос так дает, что все сопли вышибает. – Брадобрей зажмурился и что есть силы чихнул на блестящую макушку боярина.
После бритья Шуйский расплатился гривенником, но, всмотревшись в бритый череп, увидел два легких пореза и подумал, что лучше было бы наградить нерадивого брадобрея трехдневным сидением в подвале.
– В чем ты обвиняешь Ивана Федоровича? – после продолжительного молчания вымолвила государыня.
– А в том, матушка, что обманывает он тебя во всем. А ты доверчива, как дите неразумное, веришь каждому его слову, а он между тем государеву измену творит.
– Дальше говори, боярин, а то повелю палачам язык из тебя вытянуть.
– А дело вот в чем, Елена Васильевна, – полюбовницу Иван Федорович имеет.
Великая княгиня утром принимала именинные калачи, и сейчас они возвышались на столе огромной горой, едва ли не скрывая от нее самого Ивана Васильевича Шуйского, и только суеверие удерживало государыню, чтобы не пульнуть в того сытной сдобой.
Елена Васильевна подняла глаза на боярина и вопрошала:
– И как же зовут полюбовницу князя?
Иван Шуйский среди многих калачей сумел разглядеть подарок и от Шигоны-Поджогина – только его супруженица, известная мастерица на всю Первопрестольную, могла выпекать такие чудные хлеба. По форме калач напоминал подкову, тем самым суля государыне многие лета, сверху хлеб полит яичной глазурью и обильно посыпан маком, а дух от него стоял такой сытный, что Передняя великой княгини напоминала дворцовую пекарню. К тому же он был еще и с тмином, запах которого боярин особенно уважал.
Князь почувствовал тяжелый приступ чревоугодия и изо всех сил старался не смотреть на подношение дворецкого.
– То Соломонида Юрьевна, государыня.
– Первая супруга Василия Ивановича? – Великая княгиня не сумела скрыть удивления.
– Именно так, Елена Васильевна. А еще у Соломониды младенец имеется… И все поговаривают, что сие чадо – наследник московский.
В Передней комнате было сильно натоплено, и боярин Шуйский чувствовал, как пот обливает свежие порезы на его бритом лбу. И Шуйский в который раз пожалел, что не отлупил пьяницу-брадо-брея.
– Лентяи у меня печники, – вдруг вымолвила государыня, – только пожалование получать любят, а дрова все сырые норовят растопить, вот потому и не греется комната, – поежилась Елена Васильевна и спрятала белые узкие ладони в соболиную муфту. – Так, значит, справедливо глаголили в народе, что
