– Ну если так… тогда правду слушай, государь! – проговорила Дуняша.
Озноб прошел по телу государя. Видно, нечто подобное чувствовал праотец, когда стоял на суде перед троном Творителя.
Бережно, словно это были не листочки бумаги, а остатки сегодняшнего завтрака, Дуняша извлекала из котомки карты, а потом осторожно, разглаживая каждую, разложила на столе.
– Вот она здесь, твоя судьба, Иван Васильевич, – загадочно продолжала Дуняша. – Не умеют карты врать. Жизнь твоя будет долгой, государь, переживешь ты всех своих врагов и недоброжелателей, но смерти будешь ждать как избавления от всех мучений. Ой, господи! Страшно будешь умирать, Иван Васильевич! – Дуняша взяла со стола бубнового туза. – Видишь… государь, эту карту?
– Вижу, Дуняша.
– Это цвет крови. А взгляни теперь сюда, – поднесла старуха к лицу пиковую даму. – От этой злодейки смерть примешь!
– Говори далее, Дуняша, не бойся ничего, – произнес Иван Васильевич, и пламя свечи от дыхания государя слегка колыхнулось и напомнило старухе полыхание костра, на котором сгинула не одна ведьма, но, глядя в разложенные карты, Дуняша уже ничего не могла с собой поделать.
– Иван Васильевич, господи! За что же тебя так карает всемилостивый бог?! Будет на твоем веку горе, которое пострашнее всякой лихости. Вот она, твоя великая печаль, – ткнула перстом Дуняша в пикового валета, – от него тяжкий крест примешь, и ни одно раскаяние тебе не поможет, так и сойдешь в могилу неочищенным.
– Продолжай, Дуняша, говори далее, моя сердешная, – почти весело пропел Иван Васильевич.
А пламя от костра так распалилось, что обожгло жаром старушечье лицо.
– Это еще не все твои печали, государь. Слез ты прольешь со своими женами немало. Не будут они тебя любить. Тщеславия ради заходят с тобой рядом быть, чтобы возвыситься самим и род свой захудалый из небытия вывести. Стар ты сделаешься, а жены твои на молодых отроков засматриваться станут и блуд с ними творить будут!
– Хватит, старуха! Лжешь ты все! – разгневался неожиданно Иван Васильевич. – Был я уже трижды женат, а более мне жениться по православной вере не положено.
– Карты некогда не врут, государь, – смиренно отвечала Дуняша, – не пройдет и полгода, как оженишься ты в четвертый раз.
– Продолжай, старуха, – умерил свой гнев Иван Васильевич.
– Жена попадется тебе ладная и крепкая, – ткнула Дуняша перстом в червовую даму, – но счастье, которое ты когда-то познал с Анастасией Романовной, испытать тебе более не суждено.
– Так… А что ты скажешь, старуха, ежели я не оженюсь вовсе?.. Так и помру без бабы!
– Без бабы, может быть, ты и не помрешь, государь. Карты и об этом тоже молвят. А вот ежели судьбу свою обмануть пожелаешь… не жить тебе более! Распнут тебя темные силы, подобно тому как поступил Ирод-царь со Спасителем нашим. И меня ты тронуть не посмеешь, государь, – предостерегла Дуняша.
– Отчего же?
– Так как давно не страшна тебе кара небесная, а боишься ты темных сил. – Не было сейчас юродивой старухи, а разговаривала с Иваном Васильевичем сама судьба.
Случалось, что государь выслушивал наговор юродивых, которые грозили ему не только наказанием небесным, но и страданиями земными. Удивлял иной раз словом провидения Василий Блаженный, глянет старик на иного молодца и скажет, сколько у того на плечах чертей сидит. Однако эти пророчества больше напоминали слабую капель, от которой можно укрыться даже под небольшим древом; совсем по-иному воспринимались слова Дуняши, которые больше напоминали раскаты грома и были такой силы, что грозили переломить не то что одинокое древо, но и порушить мурованный детинец.
– Права ты, баба! Во всем права! – вытаращил царь глаза на старуху. – Говори далее.
Дуняша неторопливо собрала карты, старательно перемешала их, а потом быстрыми и аккуратными движениями разложила их вновь на скатерть.
– Ох, государь, твое царствование нелегким и далее будет. Не случайно говорится в народе: если родишься в горе, в беде и помрешь. И всю жизнь слезами умываться станешь.
– И здесь ты права, Дуняша.
– Горе тебе постельку приготовит, оно же тебя саваном в последний твой день и приголубит.
– Кто ты такая, старая?! Кликуша или гадалка?! – опять осерчал самодержец.
– Гадалка я, государь. Кто же еще? – покорно отвечала Дуняша. – От себя я даже слова не произнесла, все это мне темные силы в уши нашептали.
– Как от беды схорониться? – сурово глядел царь.
– Карты и об этом говорят, Иван Васильевич, – всматривалась Дуняша в королей и дам. – Отринь от себя печаль и оженись вновь. А иначе вовсе сгинуть можешь!
– Не признает мое супружество церковь, – пытался было возроптать царь.
– Поначалу и впрямь не признает, а далее согласится с тобой, – обнадежила ласковым словом Дуняша.
Накинули на государя веревочку темные силы и потащили за собой, так ведут на живодерню несмышленого телка.
– Ступай, старуха, отобедаешь на Кормовом дворе. Скажешь боярину, что государь распорядился.
– Как скажешь, государь, – поклонилась старуха.
Не спалил Дуняшу костер, обдал только крепким жаром.
С венчанием государь решил не затягивать.
Девку он поглядел давно – это была осемнадцатилетняя Анна – дочь окольничего Данилы Колтовского, который снискал расположение государя тем, что мог зараз выпить огромное количество романеи и за один присест скушать половину барана. Трудно было поверить, что у этого мужа, который огромным жирным загривком напоминал секача, может быть дочь, способная соперничать с лесной ланью хрупким изяществом.
Иван Васильевич приметил Анну в прошлом месяце, когда объезжал земли опришнины.
В имении Колтовского государь решил не задерживаться: испить прохладного кваску, шлепнуть по заду понравившуюся девицу – и в Вологду! Едва кони остановились у резного крыльца, как на порог вышла красавица в высоком кокошнике, в цветастом рушнике девица держала хлеб. Дух от каравая шел такой сладкий, что засвербило у царя в носу, и он спрятал чих в длинный рукав.
– Ждем мы тебя, государь, – отвечала девица, улыбаясь.
Голос у красы такой чистоты, какой может быть только у жаворонка, возрадовавшегося первому летнему теплу.
Три дюжины раз наклонилась Анна, и государь сумел убедиться в том, что недостатков у девицы нет: шея гибкая и белая, волосы с завитушками, а коса такой толщины, что не уступит корабельным канатам, а сама в боках не толста и в ногах не худа, а плечи нежны той хрупкостью, какой очаровательны девушки, не достигшие бабьей зрелости.
– Ждете, стало быть? – все пристальнее всматривался государь в красу, думая о том, что придется задержаться дня на два, и защемило сердце от предчувствия страды на мягких перинах гостеприимного хозяина.
– Батюшка с утра посты выставил, а как ты, государь, появился, так скороходы мигом донесли до дома благую весть о твоем появлении, – улыбалась девушка.
В сопровождении челяди появился Данила Колтовский, который согнулся так, как будто хотел губами стереть пыль с царских сапог.
– Честь великая для меня, государь! Разве мог я подумать о том, что сам царь в мой дом гостем шагнет.
– Разве это честь, окольничий? – улыбнулся самодержец. – Настоящая честь тебя впереди поджидает! Какова отцовская радость будет, когда я твою дочь в царицы возьму? Муж я холостой, а мне баба нужна, не пакостничать же мне со вдовами по посадам! – смеялся государь, отламывая пальцами мягкий хлеб.
Хохот государя подхватили и опришники: если челядь смеялась от веселия, то Данила хохотал от страха, жалея о том, что не отправил дочь к сестре в Ростов Великий, подалее от государевой ласки. Окольничий уже определил Ивану Васильевичу трех дородных девиц из челяди, которые только ждали
