– Не припомню, Михаил Иванович, – честно признался отрок. – Облагодетельствовал ты меня, как родного.
– Ну так вот… ежели услышишь против меня злой умысел, дашь знать тотчас. А по осени мы свадебку отпразднуем! Дочь за тебя свою младшенькую отдам. Знаю, что по сердцу она тебе пришлась, да и Дарьюшка, кровинушка моя, тоже в твою сторону поглядывает.
– Как скажешь, Михаил Иванович, глазами и ушами твоими буду. Ничто мимо меня не пройдет!
Нечасто Федор Огонь наведывался в хоромы боярина Воротынского во время государевой службы, но если случалось такое, то на то были особые причины. А чтобы ночью, покинув место караульничего у государевых палат… такое произошло впервые!
Разжигая печь в царских сенях, Федор услышал, как государь в Передних палатах поучал Малюту Скуратова:
– Езжай немедля к боярину Воротынскому и волоки его в Пытошную.
– Тотчас и поеду, – был ответ.
– И еще вот что, приволоки в темницу женушку его и дочерей. Без них Михаилу Ивановичу тоскливо будет.
Федор, оставив государеву службу, поспешил к дому Воротынского.
Отрока Михаил Иванович выслушал почти спокойно. Боярин принадлежал к той породе людей, которые не умели безропотно следовать судьбе и с каждой превратностью боролись так, как будто она была для них самой важной. Они не отступали даже тогда, когда перед ними вставала стена, а если разбивали лбы, так только о скальную поверхность.
Боярин медлил.
– Поторопился бы ты, князь! Через минуту Малюта здесь будет.
Наконец Воротынский обратил свой взор на Федора.
– Поздно бежать, – устало отмахнулся князь. – Из Москвы уже не выйти, караулят меня уже у всех ворот.
– Батюшка, не узнаю тебя! Ты ли это? – рухнул перед князем на колени Федька Огонь. – Бежать нужно! Если себя пожалеть не хочешь, так хоть дочек своих пожалей! Позору девиц предадут, а тебя перед всем честным миром скоморохом выставят!
– Ох, господи! – Под самый дых саданули Федоровы слова. Долго еще не отдышаться. И, помедлив мгновение, князь произнес устало: – В дорогу собирайтесь! Девки сенные, готовьте боярышень, еду я из Москвы. Ничего, я управлюсь. У Никольских ворот верные люди стоят, не дадут пропасть, выпустят на волю боярина, только чтобы дочки не замешкались. Коней запрягайте, еду! Грешно глаголить, но слава тебе, господи, что хоть отроки в ливонском походе.
В доме поднялся переполох: девки связывали узлы, горничные помогали боярышням опоясать платья, а боярин все торопил:
– Быстрее, девоньки! Поспешайте! Бог с этим добром. Ничего, может быть, на чужой сторонушке еще и разживемся. Не дадут нам добрые люди пропасть!
Когда в телеги были уложены узлы, когда боярышни и Михайла Воротынский с женой устроились в колымаге, а возничий уже примерился плетью к крупу лошадей, чтобы пустить их прямиком до Никольских ворот, старый князь в ужасе прошептал:
– Икону-хранительницу позабыли! А возвращаться в дом грех, дороги доброй не будет. – И, перекрестившись во спасение, повелел: – Погоняй, может быть, и обойдется.
У самых ворот возницу князя Воротынского попридержала застава:
– Кто таков?! – сурово спрашивал караульничий осемнадцати лет.
– Неужно зенок лишился?! – осерчал Михаил Иванович. – Князь Воротынский перед тобой!
– Вот тебя, изменника, мы и дожидаемся. Вяжите его крепче, стрельцы! Да веревок на благое дело не жалейте. Крутите ему руки и ноги. Да про дочек его не позабудьте!
Шапку с боярина сбили, нательный крест сорвали, охабень разодрали; хлынула кровушка из разбитой губы.
– Хранительницу позабыли, – горевал князь Воротынский. – Вот и отступился господь.
Трое суток боярина держали в подвале, залитом зловонной водой. Воротынскому приходилось не спать, чтобы не захлебнуться в ядовитой жиже, а когда на четвертые сутки его пожелал увидеть Малюта, сил, чтобы идти, у боярина не оказалось.
Подхватили князя дюжие рынды под руки и поволокли из гноища.
В Пытошной было натоплено. Сама изба больше напоминала жаркую преисподнюю, где заплечных дел мастера, топтавшиеся у кувшинов с расплавленной смолой, больше напоминали чертей, толкущихся у кипящих котлов.
Малюта Скуратов был Люцифером.
– Садись, Михаил Иванович, – кивнул дворянин на раскаленный от жара стул. – В подвале ты, видать, продрог, вот самое время, чтобы согреть косточки.
– Спасибо за любезность, Григорий Лукьянович, только откажусь я от этой чести. Не так я велик, чтобы перед такими знатными господами, как ты, сиживать.
– Достойный ответ, князь, да за такие речи мы тебя напитком сладеньким угостим, – ласковым голосом продолжал Малюта. – Ну-ка, Никитушка, поднеси Михаилу Ивановичу кружечку нашего винца, оно такой крепости, что даже такого молодца, как ты, с ног свалить может.
– Это мы мигом, Григорий Лукьянович, – отвечал Никита-палач и, уцепившись крепко железными клещами за кувшин, налил расплавленной смолы в медный глубокий стакан. – Пожалуйте, князь Михаил Иванович.
– Спасибо, Никитушка, – спокойно отвечал боярин, почувствовав у самых губ жар кипящей смолы. – Только охоты у меня нынче нет. Сыт я!
– А может, после подвала у тебя рученьки затекли? – участливо спрашивал Малюта. – Так мы их быстро на дыбе разомнем!
– Вижу, что особенное у вас гостеприимство, – усмехнулся Воротынский, – такого нигде не встретишь.
– Это ты верно сказал, другого такого приема, как у нас в Пытошной избе, во всей Москве не сыскать. Если решили напоить, то так, чтобы молодца с ног сокрушить. Если желаем косточки помять, так за версту хруст слышен будет.
– Наслышан я об этом, Григорий Лукьянович, вон сколько по столице калек шастает. Не обошлось здесь и без твоего участия.
– Прав ты, князь. Только не все разумом велики, как ты, Михаил Иванович. Иным нужно кости поломать, чтобы до правды добраться. Вот у тебя я и хочу спросить, давно ли злой умысел супротив государя держал?
– Помилуй меня, Григорий Лукьянович, – взмолился Воротынский, – и в мыслях у меня такого не было. Любил и люблю государя нашего Ивана Васильевича пуще отца с матерью!
– Не всю ты правду мне говоришь, Михаил Иванович, лукавишь дюже, – печально вздохнул Малюта. – Гордыню свою извечно показываешь. Скажи мне откровенно, разве не ты подговаривал Семена Ромодановского в покои царя девицей проникнуть?
– А если и было, так что с того? – нехотя признавался боярин. – Но совсем не для того, чтобы государя осмеянию подвергнуть, а шутки ради.
– Неискренен ты со мной, князь, – почти горестно сожалел Малюта Скуратов. – А жаль! Ты же знаешь, боярин, как я к тебе относился. Признаюсь честно, Михаил Иванович, не люблю я бояр, но к тебе всегда благоволил. А знаешь почему?
– За что же такая честь? – усмехнулся князь.
– За ум почитал! – ткнул думный боярин себя в лоб. – Неужели ты захочешь так бесславно сгинуть? Назови мне всех супостатов, кто государя хотел насмешливым словом обидеть. Может, о заговоре каком ведаешь?
– Не знаю, о чем ты говоришь, Григорий Лукьянович. Не было такого!
– Видно, за эти три дня, что просидел в темнице, порастерял ты свой умишко, Михаил Иванович. Ну что ж, придется тебе помочь. Эй, Никитушка, посади нашего гостя на стул, – ласково произнес Скуратов-
