Бельский.
– Нет! Нет! Нет! – отпихивал от себя заплечных дел мастеров князь Воротынский, но восьмипудовый Никита скрутил старика, посадил на раскаленный чугун.
– Аааа! Будь же ты проклят!
– Поднимите его, бесталанного… Охо-хо! Видать, болит у тебя зад, Михаил Иванович, только теперь настал наш черед шутить. Еще раз спрашиваю, кто еще кроме тебя надумал надсмехаться над государем?
– Никто не надсмехался над государем, Григорий Лукьянович. Пошто зазря мучаешь? – кривился от боли боярин.
– Не было, говоришь, никого?
– Не было.
– Ой, а какие пальчики у тебя красивые, боярин! Да такие ладошки нужно в перчатки прятать, иначе пораниться можно. Никитушка, принеси для князя Воротынского перчатки, да такие, чтобы по размеру были.
Никита снял с гремучей цепи перчатки, висевшие на стене, и ласково проговорил:
– Мы для тебя одежду подыскали, Михаил Иванович, а вот эти заточенные шипики тебе только немного пальчики пощекотят. – И он, приладив перчатки к ладоням князя, затянул их кожаными ремнями, дробя Воротынскому суставы.
Князь Михаил орал, просил пощады, а Малюта Скуратов, наклонившись к изможденному лицу, ласково вопрошал:
– Назови, с кем зло хотел государю учинить. Назовешь, тогда гуляй себе, куда пожелаешь.
– Покарает тебя, Григорий, господь, – строго вещал Воротынский, – сгинешь ты, как пес приблудный. Даже верных собак хозяева плетьми учат, а тебя, недоноска эдакого, Иван Васильевич вовсе измордует!
– Красноречив ты, Михаил Иванович, соловьем заливаешься, твоими речами только девок на посиделках тешить. Никитушка, помощник мой верный, подвесь князя вниз башкой, авось тогда придет к нему умная мысль.
Князя Воротынского подвесили вниз головой, обливали кипятком, лупцевали кнутовищем, но он, проявляя твердость, повторял одно:
– Ни в чем не повинен! Если и было в моих делах что запретное, так совсем не для того, чтобы государя высмеять! Батюшка он нам всем, а разве чадо может на смех отца выставить?
Малюта, красный от усиливающейся жары и досады, продолжал выжимать из боярина признание:
– Так… Если не царя, стало быть, государыню хотел своей шуткой обесчестить?
Воротынский говорил с передыхом:
– Тешится над всеми нами государь, медведями собственную челядь травит, так почему не позабавиться и нам, его слугам. Я сам большой потешник.
– Вот ты и признался, боярин, зло ты имел на Анну Даниловну за своего сына, вот потому и хотел ее шутихой выставить перед всем двором, а заодно и самого государя? Так ведь, боярин?
– Нет, – сплевывал кровавую слюну князь, – не ведаю, о чем говоришь, Григорий, а мой сын уже третий год как на погосте лежит.
– Упрям ты, боярин, только Пытошная изба – это ключ ко всем запорам. Посмотрю, что ты завтра скажешь, когда тебя сам государь всея Руси расспрашивать начнет. А теперь отведите боярина в застенок, пускай сырой водицы похлебает. Да, может, еще ума там наберется.
Всю ночь боярин Воротынский простоял по колено в воде, опершись о стену. Вот она, государева плата за то, что отогнал тьму Девлет-Гирея от Москвы. Видно, так богат государь воеводами, что самых лучших из них может жечь огнем и томить в темнице…
Застонал Михаил Воротынский. Стены – плохой собеседник, проглотили камни чужую обиду и хоть бы словечко в ответ вымолвили.
О том, что уже наступило утро, Михаил Воротынский понял по колокольному звону, который сумел достучаться даже до глубин подвала, преодолев пятиаршинную толщу стен.
Помолился под удары набата воевода и стал дожидаться худшего.
Скоро распахнулась дверь, и солнце ударило в непроглядную темень золотым лучом.
– Боярин, государь тебя кличет, – поторопил сверху знакомый голос и уже совсем мягко: – И не серчай на меня. Службу надо нести. Поставили меня тюремных сидельцев сторожить… Вот я и стерегу. Рад бы пособить, да вот не ведаю как, – говорил Федька Огонь. – Только и остается мне, что каяться. Эх, жаль, не бывать свадебке с твоей младшей дочерью.
– Где дочки мои? – поперхнулся от ужаса Михаил Воротынский.
– А где же им еще быть, боярин? Рядом, по соседству сидят. Не докричаться до них через стены, немота одна!
К ногам боярина были привязаны огромные колодки, и при каждом шаге они производили такой грохот, как будто по коридору двигалась колесница.
Солнце спряталось под самой жаровней, потому в Пытошной было несносное пекло; светило грозило сжечь теплом всякого, кто осмелится приблизиться вплотную, и мастера предупредительно держались поодаль.
А Никитка-палач уже подталкивал Воротынского к самому жару.
– Проходи, наш дорогой гость, мы для тебя такую жаровню справную напекли, что твои старые косточки мигом разогреются.
– Благодарствую, Никитушка, – кланялся Михаил Иванович, – вижу, что и ты обо мне печешься.
– Такое крепкое тепло для особо именитых гостей, а ты для нас, князь, одним из самых желанных будешь. Сам государь соизволил нынче прийти, говорить с тобой пожелал.
Только сейчас Михаил Воротынский приметил царя.
Иван Васильевич мало чем отличался от находившихся здесь бояр, даже кафтан на нем был не так ярок, как в иные дни; охабень сидел на государе комом, словно был скроен неумехой-портным. Всем своим видом царь напоминал кречета, запертого в тесную избу: крыльями не взмахнуть, шею не вытянуть, так и сидел он, нахохлившись, глубоко вжав голову в сутулые плечи.
Сдал государь нынче. Навалившиеся напасти помяли его мускулистое тело, на челе остались следы глубоких переживаний.
– Сказывай, холоп, какую такую измену супротив государя своего хотел учинить? – почти торжественно попросил Иван Васильевич.
– Прости, государь, ежели что не так бывало в моей службе, но только лиха тебе никогда не желал. Даже в мыслях у меня такого не бывало.
– А не для того ли ты племянника своего в женское платье обрядил, чтобы он обманом во дворец проник, а потом меня жизни лишил?!
– Государь мой, Иван Васильевич, я клятву тебе на верность давал, и видит господь, что не нарушил ее ни разу, а если имел на кого зло, так это только на царицу Анну… Как перед богом признаюсь.
– Смел ты, боярин, – отвечал царь. – Это я еще тогда заприметил, когда ты крымских татар от столицы погнал. Моим опришникам этого не удалось, а ты сумел! Жаль мне с тобой расставаться будет.
– Спасибо, государь, что сполна обласкал меня за верную службу, – согнулся Михаил Иванович, и тяжелые цепи на его плечах забряцали.
– А только ведомо ли тебе, холоп, что царь и царица в единое яблоко составлены. Захочешь его надломить, так нам обоим больно станет. За одно то, что дурное про Анну думал, тебе опала великая полагается… Только не в одном этом ты грешен, Михаил Иванович.
– В чем же еще моя вина, государь?
– В чем, спрашиваешь?.. Мне хочется, чтобы об этом ты сам мне поведал.
– Ни в чем я не виноват, государь, – отвечал опальный вельможа. – Если и есть в чем моя вина, так только в том, что люблю тебя и твоих отроков безмерно. Так люблю, что готов живот за них положить.
– Живот, говоришь… Нечасто нынче такие радивые холопы, как ты, встречаются, чтобы за господина своего живот клали… Обещаю, что смерть твоя будет легкой.
Распеклась жаровня до красноты, и от сосуда, что стоял на раскаленной плите, потянуло едким
