осекся. – Ну да, – произнес он после короткого молчания, – одна дама просила сказать о ней... А вас, прошу прощения, как зовут?
– Родионов. Савелий Николаевич.
– Да, та дама говорила именно о вас.
– Что говорила?! – Савелий едва сдержался, чтобы не схватить этого прилизанного типа за грудки и не вытрясти из него все его нутро.
– Она сказала: передайте ему, что его супруга будет ждать его в кондитерской Панаевского сада от полудня до часу дня.
– Когда? – почти вскричал Родионов.
– Всегда... Она так и сказала, «всегда», – отступив от Савелия на шаг, произнес клерк. – Ну, то есть каждый день.
Он увидел ее после долгого блуждания по саду. Лизавета взошла на террасу кондитерской и чего-то заказала, что именно Савелий не мог разглядеть из своего укрытия за стволом широченного дуба.
Елизавета была прекрасна. Очевидно, это видел не только он, так как к ее столу дважды подходили явно ловеластвующие мужчины. Впрочем, так же и уходили, не получив разрешения даже присесть.
А он стоял и любовался ею. А когда в четверть второго она встала и пошла, он, провожая ее взглядом, поймал себя на том, что вдруг подумал: «Везет же некоторым».
Этот
Родионов вышел из своего укрытия, когда Лиза уже подошла к выходу из сада.
Савелий Родионов не слышал музыки, что играла в саду, не видел праздной публики, как не заметил очередного военного патруля, покосившегося на него, но почему-то не остановившего. Ведь это был день, когда сбываются мечты! При чем здесь какой-то патруль!
Савелий шел за ней, покуда Лиза не остановилась возле какого-то дома. Она была задумчива и не заметила, как он подошел к ней и тронул за рукав.
– Ты?
– Я, – посмотрел он ей в глаза.
– Ну, вот ты и пришел.
Савелий отметил, что в голосе жены не было даже легкого удивления, как если бы их разделяла не пропасть событий, а всего лишь расставание на час. Лизавета положила руки ему на плечи и долго смотрела ему в глаза.
– Знаешь что? – спросила она.
– Что? – эхом повторил Савелий.
– Поехали домой.
ЭПИЛОГ
Боевик Серега так и остался лежать под березой недалеко от Оренбургского тракта. Его тело, пробитое в нескольких местах пулями и истыканное штыками, обгрызли осенью лисицы, а зимой засыпал снег. А вот тела Якима каппелевцы так и не нашли.
Старший следователь Казанской Губчека Херувимов, выйдя к красным, был поначалу зачислен в отряд товарища Азина. Потом он вышел из доверия краскома и был отпущен на все четыре стороны, как выразился сам Азин. Решил ехать в Сарапул, где у него были знакомцы по партии социалистов- революционеров. Сел в последний вагон, где и был перед самым отправлением поезда задержан красноармейцами.
Когда его, как «подозрительную личность», привели к начальнику поезда, там уже находились еще несколько подобных личностей. Среди них оказался и офицер из штаба полковника Каппеля. Недолго думая, начальник поезда с фамилией Мильке распорядился всех расстрелять, и Херувимова вместе с другими вывели из вагона. Там их уже поджидали красноармейцы с примкнутыми к винтовкам штыками. Штабного офицера и всех «подозрительных личностей» в количестве семи человек провели в лесочек и поставили возле небольшого овражка.
– Именем революции! – устало произнес командующий красноармейцами седовласый человек и добавил: – Пли!
– Это недоразуме... – успел выкрикнуть бывший надворный советник Херувимов, и грудь ему пронзило раскаленное жало. Он вскинул руки, сделал несколько шагов, пытаясь убежать от боли, но ноги были ватными, как в одном из его снов, и не хотели слушаться. Потом его ужалило еще и еще, и он упал, ткнувшись лицом в жухлую траву.
К середине сентября Казань пала. Чехословаки не стали защищать город от Красной Армии, дисциплину в которой быстро навел приехавший в Свияжск, что находился в тридцати верстах от Казани, товарищ народный комиссар по военным делам и председатель Реввоенсовета Республики Лев Давидович Троцкий. Расстреляв каждого десятого красноармейца за оставление Казани, малодушие и дезертирство, он тем самым поднял в полках боевой дух на подобающую высоту и произнес перед выжившими бойцами весьма проникновенную и пламенную речь, после чего повелел на макушке Свияжского бугра поставить памятник первому подлинному революционеру – Иуде Искариоту. Что было исполнено незамедлительно.
Чехословаки поехали домой, строить независимую от Австро-Венгрии республику на золото, которое, пока на него не наложил руку адмирал Колчак, они успели вывезти из блиндированного хранилища Казанского отделения Государственного банка Российской Федеративной Советской Социалистической Республики.
Товарищи Мартин Лацис, Вероника Брауде, Софья Шейнкман и иже с ними выживут после крушения поезда и пешком прибудут в Свияжск, объявленный штабом Восточного фронта и центром Казанской губернии. Здесь они застанут товарища командующего Восточным фронтом товарища Кобозева и узнают, что Вацетис, Данишевский и Раскольников драпанули на автомобиле в Москву и что в Свияжск наводить порядок в армии и отбирать Казань обратно собирается приехать сам товарищ нарвоенком Троцкий.
Стали поджидать товарища Троцкого. Дождались.
Борис Иванович Бочков после взятия Казани Красной Армией стал наряду со Смилдовичем и Милхом товарищем Председателя Временного Гражданского Революционного Комитета по управлению Казани, засланца из революционного Питера наркома Иосифа Кизельштейна.
Когда все уляжется, Бочков начнет расти по профсоюзной линии, и его возьмет к себе старый товарищ по подпольной партийной работе Соломон Дризо-Каменский. Последний в 1921 году станет генеральным секретарем Профинтерна, а в 1937-м будет назначен директором Гослитиздата. Рядом с ним будет подвизаться и Борис Иванович, который к двадцатилетию со дня освобождении Казани от чехословаков и каппелевцев даже напишет книжку:
Когда Соломон Абрамович сделается заместителем наркома иностранных дел, Борис Иванович будет заведовать его секретариатом, а когда товарищу Дризо-Каменскому, члену ЦК ВКП (б), поручат Совинформбюро, Борис Иванович сделается его правой рукой.
Дризо-Каменского, уже после окончания Великой Отечественной войны, арестуют как врага народа, коему «умело удавалось маскироваться под истового партейца столько лет». Придут и за Борисом Ивановичем. Однако партийного и государственного деятеля, орденоносца и «давнего приспешника врага народа Каменского и английского шпиона» Бочкова в квартире не окажется. С этого времени следы его теряются, а посему и повествование о нем заканчивается.
В том году, когда у совслужащего Бориса Ивановича Бочкова выйдет книга, посвященная событиям восемнадцатого года в Казани, в одну из хмурых ноябрьских ночей в квартиру пенсионера Николая Ивановича Савинского громко постучат.
– Кто там? – спросил Николай Иванович из-за двери.
– Ангелы небесные, – услышит Савинский недобрый хохоток и тотчас все поймет. Дрожащими руками он откроет дверь, и через четверть часа, перевернув все вверх дном в его квартире, его уведут под белы рученьки на Черное озеро, то бишь улицу имени товарища Дзержинского, где теперь находились казанские чекисты. Там же, в подвале особняка, похожего на подвал Набоковского дома на улице Гоголевской, его
