показать ловкость администратора, и не более. Куда интереснее воспитать своих, чем приглашать готовых. Кстати, компания футбольных зубров – еще не команда…
Во-вторых, мне дорог нравственный принцип. Не стану козырять своей, извините за громкое слово, чистотой – эту штуку напоказ не выставляют. Я зайду с другой стороны: считаю невыгодным идти против нравственности. Смотрите, какая получается цепочка: чтобы пригласить футбольную личность, скажем, из Москвы, надо освободить место. А чтобы освободить место, надо кого-то выжить. А чтобы кого-то выжить, должен, извините, изваляться в грязи. В грязи жить и самому противно, но это к тому же увидят – этого не скроешь. Стало быть, потеряю доверие. А можно работать тренером без доверия?
– Некоторые работают, – подал кто-то голос.
– Знаю. Меня это не устраивает. В-третьих, став на такой путь, я не смогу потребовать от вас одной очень важной и выгодной в спорте вещи: честности во взаимоотношениях. Да, я собираюсь не только тренировать вас на предмет умения бить по мячу – я намерен сделать команду. То есть создать в коллективе нравственный климат, в основу которого легли бы честные, истинно спортивные отношения между игроками. Я двадцать лет отыграл в большом футболе. Поверьте: в спорте эту штуку следует относить не к категории моральных понятий, а тех, что относятся к спортивному мастерству, ибо в итоге успех на ней строится куда больше и убедительней, чем на одном лишь голом искусстве гонять по полю круглый предмет. Вот вам моя программа. Но из этого не следует, что я намерен терпеть бездельников, бездарей, пьяниц. И вообще не следует считать, что эта, так сказать, декларация дает каждому стопроцентную гарантию. Гарантий давать не стану. Дать гарантии – ; значит создать игрокам слишком спокойную жизнь. А это не в интересах команды.
Мое выступление вызвало много всяких разговоров. Я побаивался, что спортсмены и впрямь сочтут меня фантазером, что не сумел пробиться сквозь бытовизм, заземленность и произвел на них впечатление, которое в разговоре друг с другом они выразят презрительным словом «философия». Но в голосах своих коллег услыхал не просто одобрение – стало ясно, что ничего нового им не сказал, но сформулировал то, о чем они сами думали, к чему стремились.
Было одно тревожное обстоятельство. Дело в том, что меня пригласили на должность играющего тренера. Я надеялся, что класс моей игры несколько выше. Жил с полной уверенностью, что в игре сумею стать лидером. Но в положении тренера-игрока очень трудно сохранить тренерский авторитет. Сейчас я думаю, у самого Пеле случались ситуации, когда болельщики могли ему крикнуть с трибун: «Мазила!» А у простого смертного вроде меня таких моментов хоть отбавляй. Это ведь футбол. Можно сто раз восхитить партнеров своей игрой. Это в порядке вещей: я ведь тренер, мне так и положено. Но один раз ошибся, промазал, прощения не жди, особенно от тех, кого часто ругаешь.
Забегая вперед, скажу, что по этой части у меня все обошлось. Но вывод я сделал все-таки твердый: тренеру лучше не играть. К тому же из всех видов совместной деятельности людей игра, пожалуй, самая демократичная. Она стирает всякие иерархические грани. На футбольном поле нет перепадов высот: начальники и подчиненные – все на одном уровне. Это обстоятельство отнюдь не в помощь тренеру.
На другой день начались тренировки. Не стану их подробно описывать, поскольку не хотел бы превращать эту книгу в методическое пособие. Скажу лишь, что спортсмены взялись за работу с энтузиазмом. Иногда приходилось по нескольку раз объявлять конец занятий, прогонять особо рьяных с поля, отбирать мячи. Впрочем, тут как раз ничего нового нет – футболиста, как правило, трудно оторвать от мяча. Но ребята добросовестно, с полным пониманием дела относились к различным упражнениям, как теперь говорят, общефизической подготовке, к той самой части работы, которую игроки обычно не любят и в которую далеко не всегда верят.
По дороге в Свердловск я, говоря откровенно, опасался, что встречусь с провинциальным футболом – с чрезмерным увлечением дриблингом, с низким уровнем тактической мысли, с поклонением голой, неоправданной силе удара… Но первая же тренировка убедила меня, что моих подопечных ничуть не меньше, чем москвичей, занимает поиск целесообразного взаимодействия в игре. Они так же, как и столичные футболисты, стремятся к темпу, точному, слаженному ансамблю. И во всех этих направлениях показывают довольно высокое мастерство.
Некоторое время я недоумевал: почему они так часто проигрывали? Особенно динамовцы – и в городе, и в регионе. Выигрывали у них железнодорожники – команда неплохая, но технически явно уступавшая им. Терпели поражения и от областных обществ: Кунгурской трудовой коммуны, Первоуральска, Асбеста… Проигрыши таким командам, конечно, нечастые, но их и вовсе не должно было быть. Скоро я понял: мыслили ребята современно, но теория воплощалась в практику неорганизованно, сумбурно, без единодушия и, что называется, без царя в голове. Тренировки проходили вяло, без целевых установок, в бесконечных спорах и часто заканчивались ссорами. Установки на игру брались нечеткие, неуверенные… Словом, в коллективе отсутствовала важнейшая вещь: духовное слияние. Царствовала творческая безыдейность, беспрограммность.
Я убедился, что избрал верное начало, и был счастлив, когда услышал от Георгия Фирсова:
– На первой же тренировке, проведенной вами, команду словно подменили – работали легко, с удовольствием и главное – любили друг друга. Хотели даже вечером пойти все вместе, отметить наступивший мир. Но удержались. Вспомнили, что через несколько дней игра с Челябинском.
В эти дни меня особенно радовал Михаил Ананьев. Не могу сказать, чтобы он делал что-либо лучше других. Но я ожидал саботажа – если не открытого, то тайного, исподтишка. Ананьев, однако, работал добросовестно, вел себя корректно, старательно выполнял все мои указания. В глазах его я даже заметил какую-то искру – выражение вполне доброжелательного толка, которое я расценил как добродушную иронию: что, мол, поделаешь, невезучий я – твоя, дескать, взяла. Я решил, что поначалу человек просто не мог сдержать вполне понятной обиды. Действительно, он считался играющим тренером, пока эта должность была на общественных началах, теперь же, сделав ее штатной, пригласили другого. Он понимал: я в этом не виноват, но понимал умом. Чтобы понять то же самое душой, понадобилось время.
Надо пощадить его самолюбие, оказывать побольше внимания, выделять среди других. Ведь он мой помощник, тренер, решил я.
В Челябинске предстояла встреча со сборной этого города. Сидя в вагоне, я испытывал чувство, которое пережил двадцать лет назад по дороге в Клязьму, в день, когда началась моя жизнь в большом футболе, когда впервые играл в составе «Мамонтовки». Нынче, как и тогда, сдавал, по сути дела, вступительный экзамен. Только не было никого, кто мог бы положить мне руку на плечо и сказать, как сказал когда-то Бахвалов: «Ты что, брат, мрачный такой? Расслабься, брат… Тебе-то бояться нечего. Я за тебя спокоен».
Не было никого… И хорошо. Никому не полагается видеть настроение тренера. Оно в его игре – крупный козырь, о котором следует молчать. Тренер должен уметь блефовать. И я рассказывал анекдоты, шутил – может быть, даже лишку – и совсем не смотрел в окно, как когда-то, чтобы не видеть мрачных картин предстоящего матча. Вместо меня это почему-то всю дорогу делал Ананьев.
…С минуту я стоял у дверей раздевалки, пытаясь согнать с лица набежавшую гримасу. Я ощутил ее,
