на газете провизию: лепёшки, вяленую рыбу и пирожки. Я налил в крышку термоса чай, и от того, какой он тёплый, парящий и пахнущий домом мне стало так тоскливо, что я шёпотом чертыхнулся. Вельда посмотрела на меня, но я больше ничего не сказал, и она, кажется, поняла меня.
У подножья лестницы, ведущей к нам, из травы возникло рыжее пятно. Возникло — и быстро поползло вверх. Это был огромный муравей, сантиметров пятнадцать в длину. Вельда кинула ему кусок хлеба — тот схватил его и уполз. Но за первым муравьём из зарослей появился второй. Тогда Вельда сделала руками резкое движение, и на первых ступенях лестницы вспыхнуло яркое пламя. Колдовство заставило муравьёв умерить наглость, и трапезу мы завершили в спокойствии.
Заморосил дождь. Мы собрали вещи, накинули на головы капюшоны плащей и встали, глядя с возвышенности в даль, поверх качающихся, как трава, древесных крон, зубчатых развалин и никогда не рассеивающихся болотных туманов. В нескольких сотнях метров от нас, за старым проспектом, проходил ливень, и там ничего не было видно. Нам нравилось это, и мы думали о том, что приносит дождь.
В дождь даль расплывается в серой дымке, и душу охватывает чувство, будто врата горизонта по ту сторону водяной завесы распахнулись, раздвинулись влево и вправо, и за ними, в подсвеченной звёздами темноте, вращаются вечно юные, изумрудные и аквамариновые, рубиновые и янтарные сферы — миры. Их не видно, потому что дождь мешает, но великий дух, на крыльях которого носится по пространствам наша фантазия, и который связывает информационными нитями Вселенную в единое целое, — дух этот проникает на Землю из-за ворот горизонта. И он, ворвавшийся из неизведанных глубин бытия, обнимает нас, стоящих на вершине холма, лёгкими руками, и нам становится хорошо: мы вспоминаем, что наши оковы порваны, и на земле отныне и присно и вовеки веков будет чудо, которое не позволит нам вновь стать рабами, и это чудо — и есть мы, заговоренные от несвободы и единые с нашим огромным миром.
Вот то, что приносит с собой дождь.
То, что приносит дождь...
Мы вышли к берегу Москвы-руки и шагали вдоль него целый день, а под вечер загорелись по лесу серебристые блуждающие огоньки — редкое явление. Запели поздние птицы, и то и дело в чаще раздавалось хрустально звенящее «кап!» падающих в лужи дождевых капель. Вились перед нами крупные, невиданные в это время года ночные мотыли. Их крылья вспыхивали красным блеском, когда на них падало сияние освещавшего нам дорогу магического шара. Провожали нас с веток большие, умные жёлтые глаза с вертикальными зрачками, а кто-то маленький долго шёл за нами в сумраке, издавая тихие звуки, похожие на медленное треньканье балалайки.
Вельда выискивала место для ночлега. Вдали зажёгся новый огонь, трепещущий, пламенный.
— Думаешь, стоит туда идти? — забеспокоился я.
— Это добрый огонь. Я чувствую.
Огонь долго водил нас за нос: мы двигались на его свет и всё никак не могли достичь, но вот, наконец, приближение наше к нему стало подчиняться законам евклидовой геометрии.
У яркого костра, пахнущего хвоей, сидели двое, мужчина и женщина, молодые, черноволосые и загорелые. Звали их Новэлл и Этойле, и родом они были из Дэахаута.
— Далёкое место, — сказали они. — Вы, наверное, и не слышали.
Их серые одежды блестели золотыми шнурочками и кисточками.
— Мы в разные стороны идём, — сказала Этойле, — но раз уж мы встретились, присоединяйтесь к нам до утра.
Её волосы были собраны в пышный пучок ниже затылка, а две вьющиеся пряди спускались вдоль острых ушей до самой груди. Такая же причёска была и у её спутника. От них обоих приятно пахло; они держали над огнём палочки с насаженными на них тёмными корнеплодами, вроде картофелин.
Мы с Новэллом натянули над нашей стоянкой тент, дабы ночной дождь, коль скоро он начнётся, не помешал отдыху, и сели ужинать. Лесные путники поделились с нами вином и странной печёной картошкой, синеватой и сладкой, а мы угостили их лепёшками и квасом. Перед сном Новэлл с Этойле отправились купаться в Москве-реке — в ледяной, едва-едва не замерзающей ноябрьской воде. Мне и Вельде стало холодно и страшно, когда мы подумали об этом; мы забрались под тент, завернулись в плащи и стали сидеть там рядом.
Ночь стояла лунная и такая ясная, что легко можно было разглядеть, как падали с ближнего куста можжевельника оставшиеся после ливня капли: как собиралась вода на кончиках хвоинок, как набухало прозрачное водяное утолщение, как отрывалась капля от веточки и летела вниз, втягивая хвостик и отражая на своей сферической поверхности лес, полумесяц, созвездия и нас с Вельдой, и как падала эта капля со звоном в лужу у корней куста, и как выпрыгивали из волнующейся воды другие капельки, её дочки, ещё меньше, но тоже несущие в себе микроскопические, ювелирно-изящные отражения нашей области мироздания, и как разбегались по воде в местах их падения круги волн, — и в этом кристально-прозрачном зрелище, таком простом на вид, заключался невероятно сложный смысл, ибо энергия, материя, время, пространство, — всё, что имеет корпускулярно-волновую природу, неизменно подчиняется таинственным законам падающих капель и разбегающихся по воде кругов.
Я не дождался возвращения Новэлла и Этойле и уснул, и спал крепко, но беспокойно, а под утро, как обычно, пришли тревожные навязчивые мысли — опять о том, что моя структура повреждена, и я проваливаюсь через временн
Утром Новэлла с Этойле уже не было — они вышли в путь задолго до рассвета. Вельда сказала, что, не считая её родителей, это был третий раз в её жизни, когда она встретила эльфов.
Поднимаясь сквозь лес на холмы и сбегая почти к самой воде в низинах, перепрыгивая по хлипким мостикам через узенькие ручейки-притоки Москвы-реки, проходила наша тропа. Вчера по ней шли Новэлл с Этойле. Они направлялись в другую сторону, и потому, чем дальше двигались мы, тем меньше сохранялось памяти о них. Вскоре я вовсе позабыл о ночной встрече и стал любоваться новыми чудесами.
С утра по реке, двигаясь ближе к противоположному берегу, прошёл маленький ял с зеленоватыми парусами; в другой раз на обочине дороги за поворотом разверзлась в склоне прибрежного холма широкая чёрная щель без дна и сводов, и в тёмной глубине её звенело железо и сыпались искры, словно что-то ковали. После полудня над лесом пополз шлейф чёрного химического дыма. Полз он с четверть часа, потом кончился. Стоял на берегу реки небоскрёб, когда-то зеркальный; стеклянные панели снизу все обвалились, и в сумерках осеннего дня казалось, что зеркальная часть здания, как огромный кристалл, висит над лесом без всякой опоры. Застыл посреди дороги гнилой бульдозер, окна его кабины заварили стальными листами — верно, что-то там прятали. Из воды у берега показывались иногда ржавые железки, в которых едва ли возможно было распознать остатки чего-то оформленного, функционального. А часа в четыре дня перед нашими глазами возникли прекрасные невысокие ступенчатые водопады, пенящиеся и туманные, шумящие и отбрасывающие радугу. Брызги их долетали до тропы и попадали нам на лица. Я подивился, откуда могли взяться водопады на Москве-реке, а Вельда объяснила, что их создали искусственно, для удобства очистки воды.
Вечером, когда солнце покраснело и стало заползать за горизонт, тропа расширилась, и на её обочине возник покосившийся, подгнивший частокол, за которым находилось большое деревянное строение с узенькими окнами. У входа стояло несколько мотоциклов и помятый сине-зелёный грузовичок, а над дверями мигала тёмно-синяя неоновая вывеска «Nightlight bar» — «Пивнушка Ночного Света», значит.
— Не люблю это место, — призналась Вельда. — Но прежде чем идти дальше, нам надо повидаться с Фёдором, моим знакомым. Дорога к нему заколдована, и мы не пройдём по ней без провожатого.
Внутри пивнушки было тесно и почти пусто; на тёмно-серых стенах расплывались большие кляксы розовых блёсток, а между окнами висело по неровному куску зеркала. Выцветшие пластиковые стулья и столы были расставлены как бог на душу положит; деревянная рассохшаяся стойка была слегка наклонена
