Странники

очага на дощатом полу лежали картонки, матрасы и кучи не очень чистой одеждой на все сезоны. Над матрасами, привязанные к потолочным балкам, висели гамаки. В убежище ничем не пахло: все запахи или впитывались тем же голубым шаром, или уносились сквозняком, влетавшим с «улицы».

      Днём здесь бывало пусто, все расходились по делам, и оставалась лишь пара дежурных, назначавшихся поочерёдно, чтобы готовить обед и делать уборку. Два раза этот жребий выпадал нам с Антоном; мы варили похлёбку, подметали пол, стирали со стен следы грязных пальцев и мыли посуду в большом озере за железной дорогой, — в том, которое в моё время было грязным болотом.

      Вечером все пятнадцать Учеников и их Учитель обыкновенно собирались у очага, и становилось очень уютно. На улице стоял сентябрь, хотелось спать, и мы чувствовали, что живём в таком медвежьем углу, который глуше самой далёкой деревни, что мы сидим у огня в конце времён, после Страшного Суда и Второго Пришествия, что мы словно греемся и разговариваем на краю Вселенной, и по правую руку от нас кончаются звёзды, а по левую уже начинается предвечная тьма.

      Ночью становилось страшно. Всего. Город был набит трупами, и я вспоминал это. Вспоминал, как по собственной воле брал в руки черепа и заглядывал в пустые глазницы. Как шёл по лужайке и споткнулся, и оказалось, что мои ботинки зацепили торчавшие из земли человеческие рёбра. Ночью мне чудилось, будто тогда мертвец высунул кости на поверхность специально, чтобы схватить меня. Мерещились призраки, волки, две длинные старческие руки, тянущиеся за мной с Зоны. А когда сквозняк колыхал брезент у входа, я понимал, что кроме нечистой силы есть на свете и материальные скоты, которым ничего не стоит зайти в убежище с автоматами и перестрелять всех нас просто так, ради кровавого веселья. Больше нет ни законов, ни полиции. Я  один среди чужих и сам себе чужд. Когда я осознал, что перемещение во времени это не сон, моя прошлая жизнь поблекла и окуталась туманом. Я-настоящий, жаривший грибы под магическими шарами, выбивающий на обелисках руны, поджигающий небоскрёбы и философствующий на руинах с мудрецами, — этот человек не имел ни малейшей связи с тем Я, который жил в 2005-ом году в маленькой квартирке и тщетно искал в трещинах на потолке выход. Да и тот Я не был мне родным.

***

      Мой страх нарастал. Он давно хотел, чтоб я поджёг небоскрёб, и в пожаре сгорела моя связь с Безмятежностью. Преступление было совершено, и страху больше не надо было ждать полуночи, чтобы воцариться в душе. Уже под вечер, когда Ученики рассаживались вокруг костра, парни и девушки улыбались друг другу, я смотрел на них и боялся. Кто я для них? Что мешает им вышвырнуть меня в ночь?

      Мало того, что я не ценил ни благородства, ни гостеприимства, — я ещё и напакостил этим людям, исподтишка, как подобает настоящим ничтожествам. Я, едва войдя к ним в дом, стал издеваться над их трудами. С содроганием воспроизводил я в памяти ночь пожара. Небоскрёб горит, деревья умирают, тучи дыма и пепла улетают в и без того загаженную атмосферу, а драгоценный воздух сгорает. Теперь Ученики имели право предать меня анафеме, изгнать, убить.

      Что значил мой поступок? Зачем я устроил пожар? Месть? — Кому мстить, если все умерли? Веселье? — Да какое там было веселье?!

      Я не мог отрицать, что это было безумие. Я не способен контролировать себя, и небоскрёб стал лишним тому доказательством. Мудрая Света знала: я не такой добрый, каким кажусь. И кто-то проник вместе со мной в Безмятежность; он смертельно опасен.

      Мне очень нужно с кем-то поговорить. В XXI веке не было человека, которому я мог бы открыть душу. А в XXII?

      Вопрос, одинаковые люди во все эпохи или разные, перестал быть для меня отвлечённо- философским. Изменилась ли человеческая природа от применения ядерного оружия? Действительно ли настало время говорить правду? Если да — я расскажу обо всём Свете, и она не будет меня презирать. А коли нет — то прощай... Коли нет, значит правду нельзя говорить никогда.

***

      — Зачем вы это сделали? — спрашивал Учитель. — Не молчи.

      Я сидел на корточках, смотрел в лужу и видел в воде смутные контуры вытянутого небритого лица и спутанных длинных волос, отражение серебряной серьги, подаренной Антоном, и собственной беспросветной тупости. Так выглядела преисподняя снаружи. А внутри стоял я. Только я. Один.

      — Я не знаю... Можете сделать со мной что хотите.

      — Я и делаю. Спрашиваю, вот, зачем ты это сделал.

      Я встал и заходил из стороны в сторону.

      — Говорю же, не знаю! Сначала я хотел отомстить богачам... потом вспомнил детство... В детстве я хотел поджечь свой дом.

      — Зачем?

      — Не знаю... В нём жили наглые и самоуверенные люди, которые считали, что все им должны, что мир устроен справедливо, и они всегда получат по заслугам... Меня так тошнило от этого, что жить не хотелось. Я думал, что смогу их проучить... вправить кому-то мозги... Но это, конечно, не имеет отношения к небоскрёбу. Мне кажется, я спятил. Делайте со мной что хотите.

      Кузьма Николаевич стоял, прислонившись спиной к дубу, и вертел в руках упавший жёлудь.

      — Что я могу с тобой сделать? Ты молодой, я старый... Я даже и не сержусь. Я лучше тебя знаю, почему вы с Антоном это сделали. Изволь, я отвечу за вас. Ты знаешь, чей это город? Ты думаешь, он человеческий? — Нет. Этот город принадлежит безумию. И призракам. Вся планета принадлежит им. Если ты сейчас громко крикнешь, изо всех окон тебе ответят стоны покойников. Ты представляешь, сколько боли видел здесь каждый кирпич?  Вот я знаю. Я родился в Дальневосточной Республике, когда война только- только началась. Когда мне было два года, Светлоград, столицу моей страны, уничтожили ядерными ракетами. Это был самый красивый город в мире, и его разбомбили первым. Венеция, Дрезден, Санкт- Петербург, — всё это ерунда по сравнению со Светлоградом. До шести лет я жил в оккупационной зоне, потом сбежал в Москву. Москва, в отличие от Светлограда, не подвергалась атомным бомбардировкам. Агония этого города растянулась на два с половиной десятилетия. В пятьдесят четвёртом году НАТО ушло из Дальневосточной Республики, и началась война за объединение страны. Во время боёв был повреждён корпус атомного реактора на военном объекте в Коломне-девять. Последствия были не такие страшные как в Чернобыле, но люди из Москвы стали разбегаться. Тем более, и сам город бомбили. Гражданская война шла двенадцать лет. А потом наступила ядерная зима. Ты знаешь, что такое ядерная зима? Это совсем не весело. Самое неприятное это не холод и не отсутствие света, а тяжёлый чёрный радиоактивный дым, который застилает весь мир. Хоть ты на голову встань, а от дыма никуда не денешься — если только в убежище. Вот там я и сидел три года. Это был самый жуткий период в моей жизни. Я сбежал оттуда, а кто остался внутри, все умерли. На поверхности тоже все умерли. Там была пустыня. Лес высох и сгорел ещё в начале века из-за глобального потепления, а что осталось, замёрзло во время ядерной зимы. Те деревья, которые растут теперь в Москве, не старше сорока лет. Это мы посадили их, когда тучи пепла рассеялись. А война не прекращалась. И сейчас она не прекращается, хотя воевать почти некому.  Кроме нас тут живут механисты, и они нас ненавидят. Тут живут Выключатели Света, адджастеры, монахи, разная нечисть и много сумасшедших. Между самими кланами тоже нет мира. Все понимают, что нужно объединяться и строить новый город, но кто будет этим городом управлять, а главное, как, — это не могут решить. И ненавидят друг друга. Знаешь, чем Третья мировая война отличалась от остальных войн? — В ней не было никаких коалиций и союзов. Каждый воевал сам за себя. Россия против всего мира, моя партия против России, мы с друзьями против партии, а я против друзей. Это было безумие. Люди перестали понимать, зачем они нужны друг другу, и зачем вообще жить. Как ты, когда согласился принять «эликсир правды». Люди полюбили разрушение и боль, как чужую, так и собственную. Достаточно остаться наедине с любым пустым домом, и ты поймёшь это без всяких рассказов. Безумие ещё здесь, оно даже не прячется. Вы с Антоном залезли в небоскрёб и попались в ловушку. Когда ты поджигал небоскрёб, ты ненавидел кого- нибудь?

      — Всех ненавидел.

      — Видишь. Это не твоё безумие, а наше общее. Я сам, когда был помоложе, любил ходить по улицам с кувалдой и разбивать вдребезги автомобили. А сколько домов взорвано? Это не из-за войны. Это