Странники

остальных людей. Ты можешь не знать всех возможностей, которые у тебя есть, а кто-то может не знать всех возможностей, которые есть у него. Если вы обменяетесь опытом, число ваших возможностей возрастёт, и вы оба станете ещё свободнее. Тут главное запустить цепную реакцию.

      — Мне кажется, мы требуем от людей больше, чем они могут.

      — О, ты даже не представляешь, сколько всего может простой человек, сколько великих возможностей заложено в него природой! Встать на путь прогресса не только не невозможно, — это ещё и в высшей степени приятно. Наибольшее удовольствие человек получает, когда отправляет физиологические потребности, не так ли? — Когда он ест, спит, ну и так далее? Прогресс это такая же физиологическая потребность, как сон и еда. Что может быть приятнее, чем ощущать, что сегодня ты и твой мир лучше, чем вчера, а завтра всё станет ещё лучше? Тут мешает лишь одно: иллюзии прогресса дают едва ли меньшее удовлетворение, чем истинный прогресс, а добиться этих иллюзий проще, чем ежесекундно совершенствовать себя и всё вокруг.

      — Это-то и не даёт мне покою. Мне так и не удалось до конца понять, почему психологию можно отменить.

      — Потому можно, — сказал Учитель, — что люди (первый каюсь я) хотят получить от жизни как можно больше удовольствия, они вечно стремятся к счастью. Ирония же судьбы скрыта в том, что они не умеют испытывать удовольствие. Как ты думаешь, когда могло появиться у животных чувство счастья?

      — Давно, — сказал я.

      — На самом деле, совсем недавно. Да, я согласен, ещё первые живые существа, которые способны были отличать свет от тьмы, выплывая на освещённое пространство, могли чувствовать некоторое удовлетворение. Первые живые существа, научившиеся испытывать голод, получали удовольствие, насытившись. Но это всё не счастье. Это даже не чувства — а просто физиологические ощущения. Часть инстинкта, необходимая, чтобы побудить живое существо выполнять некий алгоритм. Но ты, надеюсь, согласен, что настоящие чувства это не инстинкты? Конечно, в основе каждого глубокого чувства лежит инстинкт, однако кроме инстинкта для возникновения чувства необходимо ещё кое-что, — а именно, интеллект. Мы считаем инстинкт продолжения рода и связанные с ним сцены совокупления, изображения половых органов, описания похоти чем-то глубоко непристойным. Но что может быть для нас более святым, чем любовь матери к ребёнку? — ничего. А ведь она, эта любовь, основана на всё том же животном инстинкте — но только переосмысленном разумом. Только разум, чётко и безошибочно функционирующий, способный не только анализировать внешний мир, но и не боящийся заглянуть в собственные глубины, — только он способен уловить в инстинктах тысячи прекрасных оттенков, остановить и придать форму роям мимолётных образов, — и только он может всему этому дать название, зафиксировать, запомнить и восхищаться. Без разума счастья не будет — будет просто удовлетворение, которое способна испытывать и сытая акула, и помочившая с ветки макака. Удовлетворение не может усиливаться до бесконечности, потому что модальность сигнала в центре удовольствия мозга имеет предел. Не имеет границ лишь счастье, прошедшее через разум, поскольку разуму доступно постичь практически неограниченное количество форм удовольствия.  И, исходя из этого, я могу смело утверждать, что счастье появилось не раньше, чем возник разум, и не какой попало, а сознающий себя. Даже если он появился миллион лет назад, то всё равно страдание — противоположность счастья — сто крат старше. Вот оно-то, страдание, как раз возникло очень давно. Первые живые существа, которые обзавелись хоть каким-то подобием нервной системы, сразу же стали испытывать боль. Голод и жажду. Когда они научились ощущать внешний мир, они познали страх. В страхе проходила вся их жизнь, вся история Земли. А когда естественный ход истории нарушали глобальные катастрофы, страх уступал место ужасу. Ни одно живое существо на воле не чувствует спокойствия. Оно всегда вздрагивает, озирается. И так — заметь —  было от начала времён.

      — Толстой, — сказал Кузьма Николаевич, — как-то написал, что счастливы все одинаково, а несчастен каждый по-своему. Поэтому, утверждал он, людям неинтересно читать про чужое счастье — интересно про разные беды и злоключения. Почему так? А всё потому же. За миллиарды лет страдание глубоко укоренилось в нашем мозгу, и мы со своим интеллектом научились выделять бездну его разновидностей. А счастье? — Счастье прорастёт в нас ещё только через миллионы лет, а на сегодняшний день есть лишь нежные его ростки. Ты сам знаешь, какие глупости и пошлости люди называют счастьем в любви. Ты видел, к каким грубым методам прибегают люди, чтобы развеселиться. А вспомни, сколь скучным и однообразным в нашем воображении предстаёт рай, и как богат и сложен в сравнении с ним набитый пытками ад? Как наивны и похожи на детский сад все придуманные нами утопии, и как грозно и реалистично выглядит даже самая плохая антиутопия? А смех, одна из самых человечных и позитивных эмоций? Что такое смех? Когда он возникает? — Когда мы чувствуем превосходство над кем-либо. Возьми любую комедию, любой анекдот — на чём он основывается? На недоразумении, на уродстве, на отклонении от нормы, которое не понимают персонажи комедии или анекдота, но которое зато прекрасно видим мы, зрители. Мы чувствуем превосходство над персонажами и смеёмся. Умная, интеллектуальная шутка вызывает лишь лёгкую улыбку, тогда как над самым похабным и глупым анекдотом можно хохотать до упаду. А вспомни, как люди насмехаются над чужими странностями, или слабостями, или несообразностями? Высмеянные же люди не спешат исправляться. Смех над чьими-то изъянами, вопреки расхожему мифу, редко приносит пользу. Как и любое другое выражение превосходства.  

      — Писатели-постмодернисты, — сказал Учитель, — некогда жаловались на недостаток идей для творчества. Но они не знали, что половина литературы ещё не создана. И эта половина — в отличие от уже написанной — о счастье. «Женился на прекрасной принцессе и жил с ней долго и счастливо» — это всё, что можно написать о счастье на сегодняшний день. Подробности же жизни с прекрасной принцессой всегда остаются пошлыми и тривиальными.

      — А по-моему, — сказал я, — если литература не будет посвящена всевозможным злоключениям, нам не с чем будет сравнивать свою жизнь, и мы перестанем дорожить имеющимся у нас счастьем.

      — Одна из функций литературы, — сказал Учитель, — показывать то, что может быть. Так почему бы ей для разнообразия не показать, каким именно счастьем нам надо дорожить? Понимаешь, в чём ужас положения? — людям вечно внушали, что для счастья нужно немного, что приятное надо искать в мелочах. И люди из-за этих глупых установок останавливаются на самой границе страны блаженства. Они не склонны думать, они считают удовольствие чем-то дарованным свыше и даже не подозревают, что его можно в себе развивать. Они видят иногда какие-то отблески того, что через миллионы лет станет для людей естественным, но не идут на свет; они не хотят знать, что для счастья нужно очень много. Точно так же первые дриопитеки видели камни, но не пытались ими пользоваться.

      — Я хочу сказать вот что, — заключил Учитель. — Когда люди научатся лучше чувствовать счастье, прогресс будет приносить в тысячи раз больше удовольствия, нежели его иллюзии. А наша задача, как ты догадываешься, — научить этому людей.

***

      — Под конец надо бы добавить пару слов о том, где в нашей реальности искать зло и добро. Это сложно, потому что как бы детально мы ни разбирали понятия «добро» и «зло», они всё равно остаются очень обобщёнными. Связь общего и частного — это, пожалуй, одна из самых трудных проблем в познании. Когда нас просят подвести под рассуждения какой-нибудь пример из жизни, мы начинаем испытывать серьёзные сложности, хотя, конечно, если б собеседник мог дать нам достаточно времени для раздумья, мы бы наверняка смогли подобрать эти примеры.

       Одной из главных причин, мешающих людям понять связь частного и общего, это попытка связать какую-то абстракцию с событием, которое под неё не подпадает. Так, люди всегда тщились оценивать историю с точки зрения добра и зла и очень удивлялись, почему у них ничего не получалось. А всё потому, что, во-первых, мы знаем об истории ровно столько, сколько нам посчитали нужным рассказать, а во-вторых, мы не хотим признавать, что история это что-то вроде атомного реактора. Там идут какие-то процессы, и хоть участники этих процессов — мы, процессы эти такие же бездушные, как и в неживой природе. Нашему самолюбию претит, что мы, живые, обладающие душой и свободой воли люди, — всего лишь элементарные частицы, движимые могучими внешними силами. Это мешает нам объективно понимать