Странники

ничего не осталось. Вельда, конечно же, не знала моего прошлого, далёкого и недавнего.

      Когда от моей семьи ничего не осталось, ко мне приставала баба-психолог из сиротского комитета — боялась, что я покончу с собой. Она была страшной дурой, хоть и молодой и достаточно симпатичной. Одноклассницы тоже лезли ко мне с ничтожными утешениями. И после школы это продолжалось. Как узнает кто-нибудь, что у меня нет родителей, так сразу начинает... Они даже не пытались понять меня, ибо им было наплевать. Захоти хоть кто-то из них действительно мне помочь, он сделал бы интеллектуальное усилие, напряг бы чуть-чуть воображение, и сей же миг понял, что я во тьме — а такому человеку словами не поможешь. Но воображение они не напрягали... Свиньи... Никто из них не был моим другом, и никто им так и не стал. Просто все они считали долгом сказать мне какую-нибудь тошнотворную пошлость. Да-а... А женщины, которым я нравился, считали меня несчастным и пытались подсунуть себя в качестве утешения.

      «Что тебе от меня надо?» — повторил я. Вельда неправильно меня воспринимала — это верно.

      Ко мне пришло смелое решение. «Всё ещё не кончено, — подумал я, смакуя его. — Всё ещё только начинается. У меня осталась третья попытка, и я прекрасно знаю, на что её употребить. Я задам Вельде вопрос, на который она не сможет ответить отрицательно. Но надо немного подождать. Совсем чуть-чуть».

***

      Время ждать ещё не подошло. Скоро подойдёт, но пока — пока вино в графине кончилось, а делать нечего. Я, однако, не унывал и отправился вместе с Антоном на утреннюю куэрмэ, куда приглашал меня главный жрец Энгора.

      Куэрмэ — это всего-навсего двухчасовая служба. Утром первая её часть, на которой должны присутствовать все служители Энгора, проводилась в Малом Оромардэ Храма. Малый Оромардэ представлял собою длинный и узкий зал с тёмно-зелёными стенами, винтовыми колоннами и без окон. Он походил на станцию метро. Освещали зал голубые магические шары. В одном его торце располагался анно — главный вход, а в другом — что-то вроде распятия. К стрелкам гигантских золотых часов была прикована золотая же человеческая фигура в рваной одежде. Голова её была опущена, длинные волосы свисали вниз, а лица у человека не было — только гладкая блестящая поверхность. Циферблат часов был овальный, делений на нём было не двенадцать, а шестнадцать, и вместо цифр на него были нанесены таинственные знаки.

      На стенах зала на расстоянии метров четырёх друг от друга на высоте человеческого роста были развешаны культовые изображения, выточенные на прямоугольных кусках белого мрамора и раскрашенные. Величиной они были не больше альбомной фотографии. Поскольку к нашему с Антоном приходу зал уже наполнился, рассмотреть мне удалось только одно из этих изображений. На нём девочка, державшая в руках розу, смотрела на часы, закреплённые на столбе, наподобие фонарного. На циферблате часов было шестнадцать делений. С розы осыпались лепестки и, не долетая до дорожных булыжников, на которых стояла девочка, превращались в чёрный пепел. На заднем плане то ли разгорался рассвет, то ли догорал закат. Изображение выглядело очень простым, словно бы его нарисовал ребёнок, но я не знал, какое в него вложено значение, и не стал спешить с оценками.  

      Сидений в Малом Оромардэ не было — все стояли в абсолютной каменной тишине и ждали начала. Стрельчатые створки анно со звоном закрылись за нашими спинами. Три раза ударил гонг, и золотая фигура, распятая на циферблате, отделились от стрелок и бесшумно вознеслась под самые своды зала. Сверху зазвучал отдающийся громким эхом голос, читавший стихи на незнакомом языке.

      — Проповедь, — шёпотом объяснил Антон, стоявший рядом. — Это язык эльфов- келебдаре.

      — А жертвоприношений не будет? — спросил я, почувствовав, что в этом почти чёрном зале среди неподвижных людей и за закрытыми воротами мне становится жутковато.

      — Великий бог Энгор не нуждается в подношениях, — ответил Антон. — Но он хочет, чтобы люди жертвовали друг другу своё Время.  

      Минуты через три невидимый чтец перешёл на русский язык.

      — Братья! — воззвал он. — Сегодня я расскажу вам о Калькулирующем Принце Иньолюмэ, Сыне, бросившем вызов Отцу своему, великому богу Энгору.

      На заре мира, говорил проповедник, у истоков реки Леты, по которой, как опавшие листья, плывут судьбы, бог Энгор построил город Ойро-Тирос или, на языке людей, Этернус. Этернус-на-Лете пустовал многие миллионы лет, пока Энгор не связал Причину и Следствие, и не родился в его городе Иньолюмэ, Сын Времени. Над миром тогда горело не одно солнце, а целых три, и  Триада сия задавала течение жизни. Если у тебя что-то не получилось с первой попытки, со второй попытки это почти получится, а с третьей — получится наверняка. И наоборот — коль скоро что-то удалось однажды, второй раз исполнить это дело будет куда сложнее, а в третий и вовсе ничего не выйдет. Сам Энгор оказался заложником этого закона. Сначала он сотворил эльфов, и они были совершенны. Потом Энгор сотворил людей, которые удались значительно хуже. Наконец, он сделал зубастых ои-кельрим, и эти вышли совсем уродами. Последних взял под начало Калькулирующий Принц Иньолюмэ. Пророки умалчивают, почему он взбунтовался против отца. Сам Иньолюмэ говорит, будто ему стало жалко несчастных ои-кельрим, которым, в отличие от людей и эльфов, Энгор почти не дал Времени насладиться существованием. Иньолюмэ ушёл вместе с этим отверженным народцем вниз по течению Леты к берегам Очень Тихого Океана, и построил там цитадель Люмэванвэ, которую люди называют Лост-Аурс, Город Потерянных Часов. С тех пор не прекращается война, и в мире всё меньше света и всё больше тьмы. Калькулирующий Принц потушил одно из солнц Триады, а второе сильно охладил, и оно стало Луной. В наступивших сумерках лишь эльфы сохранили способность видеть; люди же заплутали и не могли знать, что петляющая дорога привела их к Очень Тихому Океану. Его бесшумные волны размывали память, и род человеческий стал забывать Энгора и его заповеди. Волны забвения набирали силу в момент рождения человека и ослабевали по мере приближения к старости. Старики всегда помнили о Времени, тогда как молодые люди редко вспоминали о нём, и Калькулирующий Принц мог сколько угодно расхищать часы и дни их жизней и раздавать наворованное мерзким ои-кельрим, живущим в остывшей вселенной далёкого будущего.

      — Поэтому, — говорил проповедник, — во времени поколения должны стоять плечом к плечу так же, как стоим сейчас в этом зале мы. Волны Очень Тихого Океана не должны разносить в разные стороны отцов и детей, не давая человеческой памяти преодолевать годы и века. Вечно должны хранить мы знание об Энгоре — и лишь тогда нам станет ясно, как много времени даровал нам наш всемогущий бог.

      На этом проповедь закончилась, и жрецы покинули Малый Оромардэ, чтобы свершить следующие, сакральные части утренней куэрмэ, на которых ни гостям Храма, ни даже младшим служителям Энгора присутствовать не разрешалось.

      — Ну как тебе? — поинтересовался Антон, когда мы отдышались после холодной духоты жуткого зала и вышли на террасу, радующую глаз дневным светом, проходившим через стеклянный купол атриума.

      — Сложно оценивать, — осторожно заметил я. — Я ведь почти ничего и не видел. Разве можно судить о чём-то, увидев только его малую часть?

      — Главный жрец считает, что можно — раз он пригласил тебя. Так что скажешь?

      — Очень странно, что проповедь здесь читают не прихожанам, а друг другу, — сказал я.

      — Местные традиции, — объяснил Антон. — Из священных текстов каждый делает свои выводы, а утром братья и сёстры по очереди делятся ими друг с другом.

      — Возможно, я не совсем трезв, — сказал я, — но те выводы, которыми поделились со мной сегодня, очень сильно напоминают «Сказку о потерянном времени».

      — Я не читал её, — сказал Антон, — но уж скорее сказка напоминает проповедь, чем проповедь сказку. Культу Энгора не одна тысяча лет, и то, что ты слышал, основа основ тутошней веры.

      Мимо проходил молодой служитель. Заслышав слово «вера», он остановился и откинул капюшон. Это был Элистер — тот, кто вчера открыл нам ворота Храма.

      — Доброе утро, — поприветствовал он нас. — Антон, зачем ты вводишь нашего механистского