Отныне никакой войны. Никакой лжи. Никакого шутовства, позёрства и лицемерия. Правда, правда и ничего кроме правды.
Никаких капризов. Никаких скандалов. Никакого стеснения и никакой пошлости.
У слов будет только одно значение. Никаких намёков, недоговорок, двузначностей. 0 = 0. 1 = 1. Если тебе чего-то хочется — скажи. Если тебе что-то не нравится — скажи.
Мы пресечём любые попытки навязать другому свою волю. Если тебе кажется, будто что-то нужно сделать так, а не иначе — обоснуй, а слушающий да услышит. Сначала это будет казаться сложным, грубым и невозможным, но пройдёт время, и простота правды станет для нас в тысячу раз ближе бесконечно сложной системы хитростей и вечной борьбы ради неизвестно чего.
И мы ни на кого не променяем друг друга. Мы — Друзья. Будущее наверняка покажет, что всё не так гладко, как сейчас кажется, что мы понимаем друг друга не так хорошо, как нам хотелось бы. Но мы не откажемся друг от друга. Да, может быть, есть на свете кто-то, кто понял бы нас лучше. Но мы сознательно проигнорируем его существование. Мы с Вельдой подмигнули друг другу, и теперь у нас тут маленькая масонская ложа, и мы всегда будем друг для друга своими, и не допустим, чтобы внешний мир вклинился между нами.
Возникает вопрос: почему мы доверяем друг другу, хотя разговариваем как следует впервые в жизни? Почему мы не боимся, что кто-то из нас не тот, за кого себя выдаёт? Неужели в прошлом мы не обжигались на молоке и не попадали в беду из-за того, что кому-то не тому доверились? — Конечно, такое случалось. Однако история учит нас думать о человеке хорошо. Рухнувшая механическая цивилизация основывалась на том, что о человеке думали плохо. Люди вечно в чём-то друг друга подозревали, устраивали всевозможные проверки, не удовлетворялись ими и продолжали считать друг друга негодяями. «Плохих людей большинство», — сказал древнегреческий мудрец Биант в чёрт-те каком веке до Нашей Эры, и все думали друг о друге как этот гнусный Биант. А ведь большинство людей были не так уж и плохи. Они в худшем случае были никакими: не добрыми, не злыми, и вообще чуждыми всех этих высоких понятий. Недоверие — вот что поворачивало людей на путь зла, разобщало и не давало понять необходимость действовать во имя общей цели. У нас с Вельдой будет не так. Создавая на основе самих себя ячейку нового мира, мы руководствуемся презумпцией невиновности. Мы будем считать друг друга хорошими до тех пор, покуда жизнь не докажет обратное.
Быть может, наши рассуждения кажутся странными, но на самом деле ничего странного в них нет. Просто каменный век кончился всего пять тысяч лет назад, а длился два миллиона. История цивилизации только начинается, и начинаем её мы с Вельдой. Разум ещё очень и очень несовершенен, его позиции в наших головах чрезвычайно непрочны, и много чего предстоит сделать, дабы их укрепить. Укреплять позиции разума будем мы с Вельдой. Да, это нелегко. Но что легко? — Жить по-старому? — Нет. По-старому жить куда тяжелее и мучительней. Уж лучше перманентная революция. Если нравится, считайте это новым способом развеивать скуку.
Никто не будет нас понимать, как не понимали сородичи первую обезьяну, решившую обточить камень. Эту обезьяну убили, но через пару тысяч лет появилась другая обезьяна, которая тоже обточила камень. Её тоже убили. Но однажды стало ясно, что будущее за ней, а не за теми, кто может только со злобным хохотом разрушать.
Я рассказал всё это Вельде. Конечно, не так, как Вам, любезный зритель, но смысл был тот же, а по правилам нашей новой игры внимание необходимо обращать исключительно на смысл. Вельда отлично поняла меня.
— Хорошее начало, — она улыбнулась — впервые за те два дня, которые я её знал. — Ты заметил, что мы
— Ясное дело, говорим. Ведь эксперимент
— Какое же дело нам нужно делать, чтобы и ты и я оставались в выигрыше? — спросил я её.
— Мне кажется, главное — не сидеть на месте, — ответила она. — Надо идти, а дела найдутся по дороге. А когда они найдутся, мы вместе будем их делать, и нам незачем будет воевать.
— Но куда? Куда нам идти, Вельда?
Когда я задавал этот вопрос, воодушевление схлынуло, и я неожиданно понял, что работа нам и впрямь выдалась не из лёгких. Да, я мечтал об эксперименте всю жизнь, хотя и не понимал этого. После же того, как Вельда сформулировала за меня мою главную претензию к жизни, мною овладела некоторая растерянность. «Менять себя? — думал я. — Вот так сходу, с налёту, по первому зову? Да и как себя менять?»
Скажу прямо: услышь я от женщины из двадцать первого века подобные речи о войне между людьми и об ужасной усталости, я б не сомневался: дама рисуется. Я бы и в двадцать первом веке согласился в душе со всеми словами этой гипотетической женщины, понимающе покивал бы ей в ответ, но что-то конкретное предпринимать, разумеется, и не подумал бы. Не требовалось ничего предпринимать. В двадцать первом веке такие вещи часто можно было услышать на пьяной исповеди, которую требовалось на следующий же день забыть. До конца света, по старой традиции, зародившейся в эпоху Просвещения, о предрассудках орали здесь и там, однако любой человек, пытающийся не на словах, а на деле выступить против какой-либо древней дикости, смотрелся очень и очень странно. Бесясь с жиру и не зная, как бы ещё изощриться, словами, подобными словам Вельды, спекулировали, и те обесценивались, и возникала инфляция. Пытаясь казаться оригинальными, не от мира сего, люди подделывались под героев и героинь романтических фильмов и книг и, как попугаи, повторяли эти обесценившиеся слова, не понимая, что смысл их идёт вразрез с их пустым и бездумным существованием.
Но инфляции больше не было. Я заглянул в душу Вельды, и увидел там кое-что. Вельда никогда и ни с кем не говорила искреннее, чем сейчас со мной. В такую уж она была поставлена ситуацию. Самый коварный и вероломный человек на её месте не смог бы хитрить и лицемерить. Ею двигала самая светлая и редкая разновидность вдохновения, посещающая лишь тех, кто прошёл через страшную муку.
— Однажды передо мной уже вставал вопрос, куда идти, — отвечала Вельда. — Это было, когда не стало маленького домика в лесу, где я родилась. Тогда я решила, что нужно найти новый дом. Я стала искать и как будто нашла. Но оттуда пришлось убежать. Потом я снова подумала, что нашла новый дом. И снова ошиблась. Мне кажется, не имеет значения куда идти. Всё равно мы нигде не удержимся.
Теперь мы сидели на тележке рядом, и я дожигал последние тома.
— Пойдём в мой клан, — предложил я Вельде. — К Кузьме Николаевичу, моему Учителю. Оттуда не придётся убегать.
— Я знаю его, — оживилась Вельда. — Это великий Учитель. Ты из его клана? Я думала, ты из Города механистов.
— Клан Учителя я привык считать своим.
— Я не могу там остаться, — произнесла Вельда. — Могу побыть твоей гостьей, но остаться с тобой в этом клане мне нельзя.
— Почему?
— Я не могу убивать людей, — сказала она сдавленным голосом.
— В твоём клане нужно убивать людей, — сказала она. — Ты убивал когда-нибудь?
— Нет, — ответил я. — Но очень хотел.
— Не понимаю, к чему ты, — сказал я. — В клане моего Учителя если и убивают, то разве что сволочей каких-нибудь.
— Есть люди, достойные смерти, — сказала Вельда. — Но они очень редко попадают под удар. Чаще всего убивают простых людей, которых обманули.
— Что поделать? — я развёл руками. — Не ждать же, пока эти обманутые люди убьют нас?
— Я не могу, — сказала Вельда. — Я всё равно не могу. И никогда не могла. Когда меня хотели убить, я никого не могла даже ударить.
— Это невозможно, — говорила она, волнуясь. — Не могу. Не получается.
— Давай уйдём, — говорила Вельда. — Я знаю, тебе кажется, что я не хочу пачкать руки... но пойми: кланам можно помогать и по-другому. Мы не предадим их, если не будем убивать. Есть много дел, не
