выходила из головы. Особенно часто вспоминал о нем Назарыч в то лето, когда началась война. Большое людское горе срывало с места и бросало из конца в конец России огромные массы людей. Ехали солдаты, беженцы, старики и дети, торопились куда-то всякие господа.
Не сорвался ли со своего места и Алексей, если жив, не окажется ли он среди этих пассажиров? «Должен сорваться, должен!» — говорило сердце.
Желание увидеть среди пассажиров сына настолько завладело Назарычем, что он старался не пропустить ни одного поезда. Выйдет на перрон, привалится к железной оградке и стоит, смотрит.
Так было и в тот ясный августовский вечер. Назарыч вглядывался в лица торчащих в окнах пассажиров. Как и всегда — все чужие.
Когда поезд умчался, на перроне осталось пять человек: двое с сундучками скрылись в станционном зале, двое сразу же двинулись в сторону деревни Левшино, а один — в стареньком черном пальто и с чемоданчиком в руке — подошел к Назарычу, поздоровался и спросил:
— Здешний железнодорожник?
— Станционный сторож.
— Укажите мне, пожалуйста, где проживает стрелочник Платон Назарыч Ефимцев?
— Я Платон Назарыч, я Ефимцев… А вы?..
Приезжий опустил на землю чемоданчик, схватил обеими руками руку Назарыча, крепко пожал ее и негромко сказал:
— Я от вашего сына.
— От Алеши?
— От него. Пойдемте к вам. Там расскажу все, что знаю.
Назарыч ввел незнакомца в свою каморку и, как только за ними закрылась дверь, прерывающимся от волнения голосом зачастил:
— Говорите скорее, где он, жив ли?.. А мать-то его… мать… ведь умерла. Ждала-ждала и… Я теперь один. Видите?
Приезжий ласково обнял Назарыча:
— Не беспокойтесь, папаша, сын ваш жив, здоров и умирать не собирается. А матери, значит, нет в живых… Печально. Об этом он не знает. Да разве об этом там узнаешь?
— Где это там, где?
— Он в Сибири, в остроге, уже отсидел половину срока — пять лет.
— За убийство?
Назарыч тяжело опустился на стул.
— Нет, что вы? Разве Алексей Платонович может быть разбойником?
— Так за что же, за что?
— Политический он.
— Политический?! А вы, значит…
— После шестилетней отсидки в остроге еду туда, — приезжий махнул рукой, — а зовут меня Василий Чаузов.
Щербатый, широкоскулый, с добрыми голубыми глазами и большим улыбчатым ртом, Василий никак не походил на тех «злодеев-цареубийц» и смутьянов, о которых приходилось Назарычу слышать от начальства.
Проговорили они до рассвета. Все, что рассказывал Василий о сыне, было дорого, все было понятно за исключением одного, самого главного — зачем это они, маленькие люди, идут против огромной силы — царя.
— Разве можно плетью перешибить обух? — спросил он.
— А мы ведь не плетью будем хлестать, а доброй кувалдой бить, — ответил Василий.
Вспомнил Назарыч вчерашней ночью и своего старого друга Дмитрия Спиридоновича Аброськина. Они — Назарыч и Спиридоныч пришли на Лагунок из разных мест, но в одно и то же время, вместе работали на строительстве линии, оба остались тут навсегда и около десяти лет жили бок о бок в бараке.
Дмитрий Спиридонович с большим сочувствием отнесся к горестям Назарыча.
Назарыч не оставался в долгу и при случае тоже помогал другу, как и чем мог. Немало несчастий было и в жизни Спиридоныча — его семью часто посещала смерть: умерли два сына и жена, зарезало поездом младшую шестнадцатилетнюю дочь и совсем недавно скончался зять — муж старшей дочери, оставив на руках жены и тестя пятерых детей-малолеток.
Спиридоныч работал путевым сторожем и жил вместе с дочерью и внучатами в путевой будке в семи верстах от разъезда. «Не так уж далеко, а вот видеться стали редко», — укорил себя Назарыч. Верно, недавно он совсем уже собрался навестить друга, даже гостинцев припас для ребятишек — разболелись сильно ноги. «А не сходить ли к нему завтра, в воскресенье? — подумал Назарыч и тут же решил: — Непременно схожу. Управлюсь утром с делами, а к обеду буду там. Посидим, вспомним прежнее житье- бытье. Ведь в этом месяце исполняется ровно двадцать пять лет, как мы работаем тут. Только вот загвоздка — разрешит ли начальник отлучиться со станции?»
Получить разрешение на отлучку, будь то в обычный или в праздничный день, Назарычу было не так-то просто. Дело в том, что, помимо своих служебных обязанностей, он нес еще и обязанности прислуги в доме Павловского: таскал из колодца воду, колол дрова, угонял в стадо коров. Отпустить Назарыча на несколько часов со станции для «хозяев» было очень и очень нежелательно. «Ну, да ничего, — закончил ночные раздумья Назарыч. — Поди, уважат, ведь я буду вроде именинника — двадцать пять лет…»
Отпрашиваться Назарыч решил не в воскресенье, когда хозяева спят долго, а накануне.
В субботу днем Назарыч зашел в дежурку. Дверь кабинетика была приоткрыта. Павловский за столом читал большую синюю бумагу. Должно быть, что-то очень важное содержала бумага, потому что лицо Павловского было нахмурено.
Назарыч приблизился к двери и, переминаясь с ноги на ногу, сказал:
— С просьбой я. Можно?
— Говори, — разрешил Павловский, отложив бумагу в сторону.
— Мне бы надо отлучиться завтра на весь день.
— Куда?
— Да тут в одно место… За семь верст. На перегон, к путевому сторожу Аброськину.
— Чего это тебя потянуло к нему?
Назарыч замялся.
— Да вот… Надо нам с ним немножко отметить завтрашний день.
— Завтра обычное воскресенье, чего его отмечать.
— Мы с Аброськиным примерно как раз в этот день прибыли сюда… двадцать пять лет…
— Сколько?
— Двадцать пять лет. Первые костыли тут забивали.
— Юбиляр, значит?
— Как?
— Я говорю, юбиляр.
— Да уж не знаю, как там по-вашему, а только — двадцать пять.
Павловский взял в руки синюю бумагу, повертел ее:
— Ты вот что, напомни-ка мне о своей просьбе завтра утром, а то сейчас мне не до тебя.
Назарыч кашлянул, сказал «спасибо» — и направился к выходу.
Перед сном он согрел воды, вымыл голову, подбрил усы и бороду, а затем принялся за одежду. Из ящичка были вынуты голубая с белыми горошинами сатинетовая рубашка, синие суконные штаны и черный пиджачок. Все это надевалось по самым большим праздникам. Рубашку и штаны он аккуратно выгладил катком, а сморщенное место на пиджачке смочил горячей водой и расправил ладонью. Потом он достал из шкафчика коричневый кулечек и проверил его содержимое. Все было в целости: пять длинных конфет,
