присутствие, и только потом пытаться убить вооруженного хозяина дома — это был план скорее не убийцы, а самоубийцы. Кроме того, под разбитым кухонным окном в саду не осталось никаких следов. Это значило, во-первых, что злоумышленник разбил окно, чтобы дезориентировать Аякса, выиграть время, и, во-вторых, оттого что окно оказалось разбито тяжелой сковородой, которая не вылетела в сад, а осталась лежать на виду в кухне, нападение следовало рассматривать, как намек на то, чтобы Аякс прекратил интересоваться «мясными» перевозками.
Кирку, намертво застрявшую в кровати, Аяксу удалось извлечь, лишь основательно разломав деревянный поддон. При дневном свете он обнаружил то, чего не разглядел ночью. Под змейкой на клеймах с обеих сторон бойка стояла мелкая ручная гравировка «Silentium est Aureum». Аякс отнес кирку в подвал и бросил ее поверх скоросшивателя на своем надгробье.
По возвращении в гостиницу он не застал Эстер в номере, хотя она обещала дожидаться его. Ее сотовый телефон был отключен. Консьерж в ответ на вопрос, давно ли Эстер покинула номер, лишь недоуменно пожал плечами.
Проехавшись наугад в одну и в другую сторону от гостиницы, Аякс поднялся на плато и сел с бутылкой пива в шезлонге у обрыва. К нему сразу подсел хозяин похоронного бюро. После короткого приветствия, покопавшись в карманах, Мариотт подал Аяксу листок со схематическим изображением клейма — того самого, что полчаса назад Аякс рассматривал на кирке в своей спальне:
— Это?
— Что именно? — Аякс вернул листок.
— Этот значок? Вы как-то спрашивали у меня, что значит «Soma-sema». Надпись была частью этого знака?
— Да. Что-то похожее.
— А на чем вы видели знак?
Аякс спросил в ответ:
— А вы на чем?
Мариотт перевел дух.
— Это так называемое «змеиное клеймо». Самый первый, наверное, логотип компании под управлением Авраама ле Шателье. Клеймом этим маркировался рудничный инвентарь — кирки, лопаты, отбойные молотки, вагонетки, каски и тому подобное. Ходила молва, что личная печать ле Шателье тоже имела форму «змеиного клейма», только особой формы, с измененными пропорциями и деталями. Я интересуюсь, где вы могли видеть это клеймо, так как давно ищу изображение оттиска печати ле Шателье.
— Тоже, значит, интересуетесь историей Горы? — усмехнулся Аякс.
— Столовая Гора и история — как масло и вода. Вспоминать историю Столовой Горы — все равно что вспоминать собственные роды. Да вы и сами, наверное, уже это почувствовали. Нет ничего более несовместимого, нежели история и Гора.
— Высохшее устье Леты, — вспомнил Аякс — А как же городской архив?
— Городской архив — это решетка в сливной горловине. Фильтр. И всю застрявшую там официозную дрянь можно только вычистить или сжечь.
— А у вас имеется свой фильтр?
— Имеется. Полагается даже — по роду службы.
— Все-таки полагаетесь на свою память?
— Нет. Полагаюсь на бумагу. Очень просто, правда? Чтобы обладать в Столовой Горе памятью, надо располагать не столько серым веществом, сколько целлюлозой. Надо, — Мариотт провел пальцем в воздухе ломаную черту, — записывать. Не пробовали?
— Что такое кенотаф? — спросил Аякс.
— Вы уже спрашивали.
— Я был на кладбище при переносе могил. Под надгробьями-кенотафами находятся реальные захоронения.
— Где вы это видели? — сказал с улыбкой Мариотт.
— На кладбище, я же сказал.
— Нет, вы скажите, на кладбище какого города вы это видели?
— Столовой Горы.
— Вот вам и весь сказ.
Аякс отхлебнул пива.
— Ничего не понимаю.
— Поймете со временем, — пообещал Мариотт.
— Через год, через два — когда?
— «Что такое кенотаф» — это вопрос переходного периода.
— То есть? — безразлично сказал Аякс.
— То есть человек живет в городе достаточно долго, чтобы созреть для такого вопроса, но недостаточно долго, чтобы получить на него приемлемый ответ, — объяснил Мариотт. — Кстати, родня Иосифа — того несчастного, что вы якобы убили, я немного в курсе истории — так вот родные не пытались обниматься с вами на похоронах?
— Да, — вспомнил Аякс, — вдова обнялась.
— Опять же, не догадываетесь, почему?
— Нет.
— Ну… — Мариотт довольно похлопал себя по колену. — Это тоже вопрос переходного периода.
— А вы в курсе слухов, будто рудник продолжает давать золото? — спросил Аякс вполголоса.
— Конечно. Как можно быть у нас не в курсе слухов?
— Не поделитесь своей историей Горы, если я вам скажу, что рудник не дает никакого золота и докажу это на примере?
— На каком еще примере?
— На личном.
Мариотт с заинтригованным видом поджал губы.
— А что вы хотите знать конкретно?
— Например, — Аякс взмахнул бутылкой, — зачем владельцам рудника приспичило откупаться от акционеров, которые не были коренными жителями Горы.
— И в обмен приведете этот свой личный пример?
— Обещаю.
— Хорошо… — Устраиваясь поудобней в своем шезлонге, Мариотт закинул ногу на ногу. — Легенда о том, что ле Шателье изгнал пришлых акционеров и закрыл город, потому что в одну из разведок набрел на неслыханные, фантастические залежи сокровищ, или же обрел философский камень, что по сути одно и то же, — наиболее популярна и поэтому вряд ли соответствует действительности…
— Почему? — спросил Аякс.
— Что — почему? — опешил Мариотт.
— Почему, если популярна — значит, несостоятельна?
— Потому что правда, как правило, безальтернативна, несюжетна. Из правды каши не сваришь. По сути говоря, это мертвая, отработанная зона восприятия. — Хозяин похоронного бюро повозил ботинками по земле. — Ментальный шлак. Миф — совсем другое дело. Вы ведь только посмотрите, какая красота получается. Древо познания. Философский камень. Алхимия, наследующая, ни много, ни мало, библейским демиургам…
— Кому? — не понял Аякс.
— Богам — Элохим. Или вот взять нашу нынешнюю кашу. Все говорят о сокровищах, но никто их не видел. Это, между прочим, крайне важная деталь: все говорят о сокровищах, которых не видел никто. При всем при том достоверно известно, что поначалу Гора давала много металла. Что затем послужило причиной тому, что ле Шателье начал скупать чужие акции и прописывать своих акционеров в городе, не знаю. Тут два возможных варианта решения. Первый. Разведанные запасы золота оказались намного
