— Не Вася, не беспокойся, — сказала Ирка, — и не Петя из Риги, и не дядя Григорий из Борисоглебска.
— Ты видела?
— Видела.
— Какой он?
— Не знаю.
— Витя, какой он?
— Не знаю, Муля. Лет пятидесяти. В фуражке…
С полчаса еще Муля волновалась, а потом завозилась у печки, забегалась и забыла.
Мужчина пришел под вечер. Я пригласил его: «Анна Стефановна дома», — но он опять странно смутился и попросил:
— Пусть выйдет.
При этом он как-то очень быстро отошел от калитки к середине улицы. Так отходили в сторонку, дожидаясь Нинки, ее наиболее скромные ухажеры.
— Выйдите, Муля, — сказал я, возвращаясь в хату, — опять этот к вам.
— Так пусть бы зашел.
— Не хочет.
Муля вытерла тряпкой руки и выскочила за дверь. Прошло минут пятнадцать, и я забыл о Мулином госте, как вдруг оба вошли в комнату. Было в этом «вдруг» что-то неожиданное для обоих — такие у них были лица. Муля, хохотнув, сказала:
— Вот здесь я живу. Комнаты наши. Печку эту я сама мазала.
А гость, едва переступив порог, слепо сказал в пространство:
— Здравствуйте.
— Посидите, — сказала Муля, — я стираю. Хозяйство!
Мне и Ирке она сказала:
— Гость к нам, — и опять хохотнула.
Гостю указала на нас:
— Дочка. Зять. Еще у меня сын в армии — и все семейство!
— Женя-балбес, — серьезно подтвердила Ирка.
Муля еще раз смущенно хохотнула и ушла в нашу новую кухню-тамбур. А гость сел на табурет. Сел он, неудобно подобрав ноги. Он был невысок, но все равно сидеть, поставив ноги на нижнюю перекладину табурета, ему было неудобно. Своим смущением он заразил и меня — Муля все не появлялась, а говорить нам с ним было не о чем.
Наконец Муля явилась. Сняла с вешалки пальто, накинула платок, кивнула гостю:
— Пошли.
Он быстренько поднялся, сказал нам вежливо:
— До свиданья.
Муля пропустила его вперед, вышла вслед за ним, но потом вернулась, приоткрыла дверь, объявила: «Жених!» — и убежала.
Вернулась она скоро — видно, недалеко провожала своего поклонника.
— Жених! — ошеломленно сказала она. — Полковник-отставник. Или майор. Не знаю. Вы, говорит, одна, и я один. Вы, говорит, меня помните? Я Харченко. — Муля засмеялась. — А черт его знает, что за Харченко! Говорит, жил до войны на соседней улице. Нравилась я ему еще тогда. Я, говорит, все про вас узнал, люди мне рассказали. Живете вы трудно, и в семье у вас не очень хорошо. А у меня дом, виноградник, приходите, будете хозяйкой. Договорились: в ту субботу зайдет за мной, поведет меня к себе в гости, познакомит с сыном… Брошу я вас, ну вас совсем! Говорит, я непьющий, спокойный. Пить здоровье не позволяет. Курить два года тому назад бросил. Есть военные ранения, но здоровье еще ничего. Сын через год институт кончает и уезжает из города. «Не стану, говорит, скрывать. Сын не то чтобы против, а не очень рад. Но понимает. Вмешиваться не будет».
Муля стояла у двери не раздеваясь, будто собиралась еще куда-то бежать.
— Так он полковник или майор? — спросила Ирка. — Как же ты не узнала?
— Муля, — сказал я, — теперь вам надо обязательно шестимесячную завивку.
— И зубы, — сказала Ирка. — Золотые. Муля, помнишь блатную песенку, которую пел Женька: «Одна нога у ней была короче, другая деревянная была…»?
Муля засмеялась:
— Невеста!
— Вот ты ему покажешь, — сказала Ирка. — Не возрадуется!
— Ага! — сквозь смех согласилось Муля.
— Он же маленький, чуть выше вас, — неизвестно почему стал хохотать и я.
— Коротышка!
— Майор-полковник!
— Лучше бы лейтенант!
— Сержант!
— Как Нинкин Паша.
— А в каком звании Нинкин Паша?
— А черт его знает! Алкоголик.
— Вот, Муля, у нас тут без тебя тихо будет!
— Еще поплачешь без матери.
— «Восплачешь и возрыдаешь» говорит, Муля, твоя мать, а она каждый день читает эту книгу. — Ирка показала на библию в коричневой обложке.
Так и не раздевшись, Муля убежала к бабке Мане, и через несколько минут из-за стены донесся приглушенный Нинкин хохот, радостные всхлипывания.
Потом женщины ввалились на нашу половину, смеялись, дразнили Мулю. Муля тоже смеялась, отвечала на шутки, но иногда всерьез прикидывала:
— Дом, говорит, у него большой, четырехкомнатный. Большая веранда. Застекленная.
— Летом чай будете пить, — вставляла Ирка.
— Ага, — уже не замечая шутки, кивала Муля. — Дом кирпичный. Я хоть от этих подмазок избавлюсь. Шутка — каждый год вот эту хату мажу. Да белю. А кирпичные стены ни подмазывать, ни белить.
— Ты же не удержишься, все равно себе работу найдешь. Начнешь все заново штукатурить.
Муля улыбается:
— Ага, не удержусь.
— Жаль мне, Муля, — говорит Ирка, — этого старичка полковника. Не дашь ты ему умереть собственной смертью. Не знает старик, на что идет. Меня так и подмывает раскрыть ему глаза.
Но Мулю уже не сбить.
— Говорит, виноградник большой. Сорт хороший. Всегда до нового года свежий виноград, свое вино, маринованный виноград. Каждый год продает на базаре на несколько тысяч рублей.
— Будешь торговать на базаре? — спрашивает Ирка.
— А что ж? Буду. Торговала же в войну.
— Пусть торгует, — вступается Нинка, — что тут такого!
— А живет знаешь где? На Дачном, на полковничьем участке, где все отставники построились. Улица чистая, зеленая и от нас близко. Я утром собралась, десять минут — и дома. У вас тут прибрала, за ребенком присмотрела. Женька вернется, тоже женится, дети пойдут, я и помогу… Он мне говорит: «Договоримся сразу, ни мои, ни ваши дети к нам не касаются. Они взрослые, пусть строят жизнь, как хотят. В праздник всем собраться — хорошо. А так пусть живут сами по себе, а мы будем сами по себе. Нам еще тоже счастья хочется». А я ему сразу сказала: «Вы как хотите, а я своих детей не брошу». Правильно? — Муля обернулась к Нинке и бабе Мане, хотя должна была бы обратиться к Ирке.
— Женю ты не бросишь, — сказала Ирка, — а меня, пожалуйста, бросай. Можешь не беспокоиться.
— Это ты только пыжишься, — сказала Муля, и черные глаза ее вспыхнули. — Родишь — не так запоешь. И всю жизнь с ними так, — сказала Муля Мане, — что ни делай, благодарности не дождешься. Хату этой красавице перестраивай, пеленки шей. Я уж и приданое заготовила, ванночку купила, тазик…
— Носовые платки, детскую присыпку, — сказала Ирка.
— Да, и детскую присыпку, а она только носом крутит: «Можешь меня, Муля, бросать. Я в тебе не нуждаюсь».
Потом все вместе вспоминали, кто же он такой этот жених, если он до войны жил на соседней улице и хорошо знает Мулю. Вспоминали, вспоминали, так и не вспомнили.
— Чего же ты нам его не показала? — сказала баба Маня Муле. — Может, вместе и разобрались, кто он такой.
— Побоялась, чтобы я не увела ее старичка, — сказала Нинка.
Муля охотно улыбнулась.
Назавтра Муля как бы отстранилась от нас. Она шушукалась лишь с Нинкой и еще с нашей соседкой по улице, вдовой Верой. Вера работает медсестрой в районном роддоме. Она очень чистоплотна: дома у нее, говорит Муля, все подлизано, начищено. И дети у нее не по-уличному степенно аккуратны. Года два тому назад — тогда еще жив был Верин муж — Муля попросила ее сделать пенициллиновый укол заболевшей Ирке. Вера пришла к нам с большой железной коробкой, в которой она уже у себя прокипятила шприц и иглу, сняла у порога туфли, поискала глазами какие-нибудь шлепанцы и, так как шлепанцев у нас не оказалось, пошла в носках через комнату.
— Да ты что, — закричала на нее Муля. — У меня не прибрано. Носки испачкаешь.
— Грязь на дворе, — сказала Вера. — Не буду же я вам грязь носить.
Поверх чулок у нее были надеты толстые домотканые носки из неочищенной серой шерсти. И в том, как Вера сняла у порога свои туфли, и в этих домотканых носках, которые не купишь ни в одном магазине, было столько домовитости и чистоплотности, что пристыженными почувствовали себя не только я и Ирка, но и Муля, которая хвастается своим умением поддерживать в доме чистоту. И коробка, в которой Вера кипятила свой шприц и иголки, хоть и потемнела от многочисленных кипячений, а тоже была опрятной и добротной. Раскрывая коробку, Вера сказала:
— Я уже кипятила. Ничего? У меня печка горит: думаю, может у них сейчас огня нету. Но я могу перекипятить. Как хочешь.
И она на минуту приостановилась, вопросительно глядя па Ирку.
