Любава сложила руки на коленях, вздохнула. Закрыла и снова открыла глаза. Она вспомнила, как год назад её позвал к себе отец и, взяв за плечи и глядя в глаза, сказал, что их мама больше никогда не придет домой… Она хорошо помнила, что даже не могла плакать, её только затрясло, как в лихорадке, и оглушило этим огромным горем. Отец прижал её к себе, что-то говорил, успокаивал, хотя у самого по щекам текли слезы… А потом попросил её самой сказать брату об этом. И она не знала, как это сделать, так же, как и Морелейм…
— Для начала ему надо, наверное, рассказать о людях… — тихо сказала Любава.
— Он не поймет… — хозяин вздохнул. — Он даже не знает, что такое смерть и, тем более, старость… Вот если бы найти его отца… Или отправить с кем-нибудь путешествовать, чтобы он со временем на самом деле понял…
— А сейчас? Как ребенку, говорить, что его мать куда-то надолго уехала? — Любава покачала головой. — Неужели у вас нет книг каких-нибудь о других расах, о людях, о смерти?
— Наши книги — старинные летописи древних веков, — Морелейм посмотрел в окно. — Красивые предания, сказания… Песни мы не записываем, считаем, что их нельзя записывать. На бумаге они теряют всю свою красоту. А о людях… Зачем нам писать о людях, о смерти? Наши народы почти не соприкасаются… Я хотел сказать ему, что мать ушла, навсегда, и он со временем поймет, почему и куда, но… никак не могу решиться…
Любава встала и подошла к Морелейму со спины. Тот стоял и вздыхал, тяжело и безнадежно.
— Вам придется, Морелейм, — тихо сказала она. — Поверьте, я знаю, как это тяжело, но… Никто, кроме вас, этого не сделает…
— Да. Я знаю, — эльф кивнул, повернулся к девушке и положил руку ей на плечо. — Я пойду найду его, пока он в поле не ушел. А вы оставайтесь. Мы вас не гоним, но и силой не будем держать. Сегодня вечером будет плач по умершей. Оставайтесь, в моем доме есть хорошие певцы.
— Спасибо, но… — Любава опустила глаза. — Но я не думаю… Не знаю, как Гилрэд, а я не могу слушать плач. Слишком сильны воспоминания…
Морелейм пожал плечами.
— Я повторяю: я не смею удерживать вас силой. Если соберетесь идти сегодня — идите, я дам вам провожатого, он доведет вас до дороги.
— Я поговорю с Гилрэдом, — сказала Любава, — когда он освободится. Мы решим вместе…
Хозяин кивнул и пошел прочь быстрым, решительным шагом обреченного. В дверях разминулся с Бьёрном и скрылся во дворе.
— Что это с ним? — Бьёрн проводил эльфа долгим взглядом и обернулся к Любаве. — Он с утра сегодня какой-то… не знаю, как сказать…
— Убитый, — договорила за него девушка. Подошла. — У Лалерийна умерла мать. Сегодня похороны. А Морелейм не знает, как ему об этом сказать… Я не хочу здесь оставаться на плач, Бьёрн…
Он задумчиво посмотрел в сторону и тихо сказал:
— А я бы остался…
— Бьёрн, пожалей меня, пожалуйста, — Любава опустила голову. Вздохнула. — Я год назад сама мать схоронила… Я… не выдержу…
— Я с самого детства слышал легенды об этом городе, об эльфах, об их песнях… — Бьёрн вздохнул. — Тебя же никто не неволит туда идти. В комнате побудешь, не спускайся.
— Ну… ладно, коли так. Только бы не слышать этого снова… — вновь вздохнула девушка. Взгляд её упал на его правую руку, уже не висевшую на перевязи и будто бы более уверенную. Она улыбнулась. — Как рука твоя? А платок мой где?
— Все хорошо, спасибо, — Бьёрн достал из-за пазухи её платок и протянул Любаве. — Ещё раз спасибо.
— Всегда пожалуйста, — ласково улыбнулась девушка и, развернув его, повязала на шею. Передернула плечами. — Ну, пойду я, наверное, наверх… — и не сдвинулась с места.
Бьёрн вопросительно приподнял бровь.
— Идешь, говоришь? — хмыкнул он.
— Ага, иду, — кивнула Любава. Её на миг как будто пригвоздило к месту: глаза Бьёрна были такими… удивительными… Как будто на миг упала стена, стерлась маска… Но через миг все прошло. Любава выдохнула и встряхнулась. Наверное, ей показалось, все показалось… — Иду.
И она, развернувшись, быстро взбежала вверх по лестнице.
Бьёрн каким-то странным взглядом проводил девушку и тяжело вздохнул…
…Ровным пламенем горел в камине огонь, освещая лица сидевших рядом эльфов и бросая блики на человека, сидевшего чуть поодаль. Несколько эльфов пели, их голоса выводили красивую, неповторимую мелодию, но… но она была бесконечно печальна и грустна. Даже тот, кто не понимал их языка, слышал в ней неизбывную скорбь…
…Они разошлись только где-то под утро. Бьёрн медленно поднялся вверх по всходу, задумавшись так глубоко, что даже не услышал, как скрипнула дверь Любавиной комнаты, и прошел к себе, напрочь забыв про распахнутую дверь, и упал на кровать лицом вниз, и лежал, не двигаясь…
Кровать рядом с ним прогнулась, едва заметно скрипнула и Бьёрн поднял голову.
Любава сидела на самом краешке кровати и не сводила с него взгляда темно-зеленых, влажно блестевших, припухших от слез глаз.
Бьёрн медленно сел, в упор смотря на девушку, не в силах скрыть застывшую в глазах боль.
— Что? — выдавил он довольно ровным голосом, и от него явно пахнуло чем-то спиртным. — Что надо?
Любава вздохнула и встала. Направилась к двери.
— Мне показалось, что тебе плохо, — тихо сказала она. — А ты, оказывается, просто пьян.
— Не уходи… — так же тихо попросил он, уже не в силах сдержать дрожащий голос, бессильно сжал кулаки и согнулся, как от удара. — Останься… пожалуйста…
Он очень редко выпивал, потому что вино развязывало ему язык и желание выговориться становилось непреодолимым. И от его маски, защиты, не оставалось и следа…
Любава замерла у двери. Её как будто током дернуло — так она вздрогнула от слов Бьёрна. Он просит её остаться… зачем? Почему? Что у него такое случилось, что он просит ее… ее!
Любава повернулась, медленно подошла к кровати, села рядом с Бьёрном. Секунду поколебалась, потом неуверенно, пугливо погладила его по плечу. Он чуть дернулся, вздрогнул, но не отстранился. 'Что же с тобой случилось, Бьёрн? — думала она. — Это не вино, это ты сейчас… Твоя боль…'
Он молчал, спрятав лицо в ладонях. В голове стучал мотив эльфийской песни. Ему не нужно было знать языка, он понимал слова сердцем…
— Бьёрн… — Любава осторожно прижалась к его плечу. Отняла одну ладонь от лица, сжала в руках, мягко погладила тонкими пальцами. — Бьёрн… Что с тобой?
— Шестнадцать лет назад моих родителей убили… Убил тот, от кого они никак не ожидали предательства… — выдавил Бьёрн. Пальцы Любавы сжались на его руке сильнее, она дернула головой, поворачиваясь, с ужасом заглянула ему в глаза. Он встретил её взгляд — и вдруг его прорвало. Он ещё никогда и никому не рассказывал историю своей жизни, а тут…Он говорил быстро, иногда сбиваясь, запинаясь, но не останавливаясь. — Мама очень любила кресло у окна в гостиной. Мне тогда было шесть лет, но я все прекрасно помню. Я вбежал в комнату и помчался к ней. У нее на коленях лежала какая-то книга, а слева в тени стоял лучший друг отца. Я заметил хмурое выражение на его лице, но тогда не придал значения, сразу занялся книгой. Мама смеялась над моими попытками что-то прочитать, но потом попросила меня уйти, им надо было что-то обсудить. Я нехотя послушался, но далеко не ушел, мне было любопытно… И все, что я услышал спустя несколько минут — полный боли и отчаяния женский крик. Я вбежал в комнату и увидел, как мама перегнулась через подлокотник кресла, как упала с её коленей книга… А в её груди торчал нож… Она прошептала что-то… То ли «сына»… То ли ещё что-то… Я не разобрал… Друг отца стоял над ней, смотрел, как она умирает… Потом он посмотрел на меня и будто озверел… Он выдернул из тела матери нож, но я побежал прочь… К отцу… Вбежал в его кабинет… он лежал посреди комнаты в луже своей крови… А потом началась неразбериха… Как меня спасли оттуда, я не помню… Это был дворецкий, отец Гилрэда. Ты не поверишь, но Гилрэд на три года меня старше… Они меня учили, отец Гилрэда когда-то был хорошим мечником… Мне было столько же, сколько тебе сейчас, когда я собрал единомышленников, тех, кто был за настоящего короля, и отбил свой замок. Я убил его. Рубил, как одержимый, мертвое тело… Но легко отделаться не получилось, — Бьёрн провел свободной рукой по шраму. — И я почему-то оставил жизнь одному из его приспешников, и, спустя два года, из-за него попал в плен к северянам… В бою руку поломали, а там никто не заботился о раненых, вот она и срослась неправильно… Еле смог сбежать… А предатель, на свое счастье, успел удрать, и я три года его уже ищу…
Бьёрн наконец замолчал, выдохся, глаза, будто остекленевшие, смотрели в одну точку, дыхание стало тяжелым, прерывистым. Любава смотрела на него глазами, полными ужаса. 'Боги, неужели он все это пережил?' — только и могла она подумать. Теперь она поняла все: его холодность и язвительность, его раздражительность на самые обычные вещи, его боязнь доверять, его отстраненность… Шестнадцать лет… Шестнадцать лет он хранил в себе эту боль, жил с ней и учился ненавидеть… Любава потерлась щекой о его плечо, взяла за обе руки. Ей хотелось его обнять, но она сдерживалась — это было бы уже слишком. А как хотелось прижаться, сделать так, чтобы он хоть на миг забыл обо всем, что произошло…
'Ты учился ненавидеть, — подумала Любава. — Теперь будем учить тебя любить'.
Любить? Любава вздохнула. Да, любить…
— Бьёрн, — девушка вновь заглянула ему в глаза. — Бьёрн, нельзя всю жизнь жить с этой болью. Нельзя.
Он зажмурился, склонил голову и промолчал. Может, и нельзя. Но забыть невозможно…
— Забыть трудно, знаю, — как будто отвечая его мыслям, произнесла девушка. Легко провела ладонью по черным волосам, попутно с какой-то нежностью подумав, что они удивительно мягкие для мужчины. — Память хуже совести казнит. Но надо жить дальше, Бьёрн. Никому не будет легче, ничего не изменится, если ты себя заживо похоронишь. Не надо забывать… но жить воспоминаниями нельзя.
— А кому я нужен? — вдруг тихо спросил он. — Кто по мне горевать будет, плакать? Живу только потому, что стране король нужен. Твердая рука. А иначе северяне накатят, сметут… И падет последний заслон. Не только моя страна пострадает, но и многие, многие… Я только этим живу, понимаешь, Любава? Только дела помогают хотя бы на время отвлечься от воспоминаний…
— Кто по тебе горевать будет? — переспросила Любава. — А друзья твои? Гилрэд, Дунгром? Да я, в конце концов! Мы для тебя ничего не значим?
— Для них я просто король, что им? — Бьёрн выпрямился и отвернулся. — А тебе — нареченный не по любви, а по приказу… Зачем я вам? Те, кому нужен был когда-то, погибли уже давно…
— Бьёрн, — Любава подсела к нему, положила руки на плечи. — А мне Гилрэд говорил, что он твой лучший друг. А я… Муж ты мой по приказу, а друг по сердцу. Али не видишь?
Он вдруг резко повернул к ней голову и посмотрел ей в глаза.
— Зачем тебе это, зачем? Зачем тебе узнавать обо мне что-то?! Зачем?! Мне и одному хорошо, мне никто, никто не нужен! — он старался придать своему голосу твердость, злость, но… но глаза, полные боли и отчаяния, выдавали его с головой, да и руки девушки он не стряхивал. Если она сейчас уйдет… Он не знал, что с ним будет…
Любава закрыла ему рот рукой, пресекая дальнейшие слова. Положила голову ему на плечо, прижалась…
— Это не ты говоришь. Это боль твоя…
Он сначала опешил, но потом, будто сам не понимая, что делает, обнял ее, уткнулся лицом в её волосы, пряча выступившие на глазах слезы. Как она права… Это была именно боль, боль, которой он жил все эти шестнадцать лет, не давая себе спуску и роздыху…
— Боги, ну зачем тебе это на самом деле? — тихо, срывающимся голосом спросил он. — Зачем тебе чужие беды, будто своих мало!..
— А ты не понял? — Любава улыбнулась, запустила пальцы в его волосы, гладя их и перебирая. — Не понял разве? Теперь нас двое, Бьёрн. Двое… И боль на двоих одна.
— Я тебя не понимаю, — он выпрямился, снял с волос ленту, пригладил и снова завязал. Его волосы, на какое-то время освобожденные, достали плечи и были совершенно прямыми, нисколько не вьющимися, но упрямо лезущими в глаза. — Я на самом деле не понимаю, зачем тебе брать это на себя.
Любава вздохнула, сняла руки с его плеч, отвернулась.
— Бьёрн… — тихо сказала она. Покачала головой. — Как слепому объяснить, что такое солнечный свет? Ты — как этот слепой. Я не могу тебе объяснить то, что чувствую… Только ты
