Бьёрн ответил ей скучающим взглядом, переложил меч в левую руку, но атаковать явно не собирался, и отвечать на подначку тоже. Тогда, недолго думая, Любава пошла в атаку сама, вызывающе дерзко била, заставляла отвечать, раскрывалась намеренно, чтобы подначить на атаку. И вскоре, видимо, Бьёрн понял, что она достойный противник, он стал собраннее, удары стали быстрее и сложнее, так что Любаве пришлось несладко. Уже на пятую минуту в разгоряченную голову закралась мысль: 'Какого лешего я это все затеяла?!' Любава едва-едва ускользала от ударов разошедшегося Бьёрна, ей казалось, что её меч от них непременно развалится на кусочки — такую силу он вкладывал. 'Мама родная!' — дрожал у нее на губах вскрик. Да, здесь и Горыня бы хорошо попотел, а уж она… 'Блок, удар, связка… Блок, удар… Блок, блок… Удар, атака, блок…' — стучало у девушки в висках. Меч отяжелел в уставшей руке, в глазах начало туманиться от недостатка воздуха — до такого с Горыней не доходило никогда, но Бьёрн её жалеть не собирался…
И вот, в какой-то почти неуловимый миг Бьёрн нанес решающий удар. Любава поставила блок, но удар был столь сильным, что руку девушки унесло назад и меч, выскользнувший из мокрых пальцев, прозвенел по каменному полу, отлетев на добрых три метра назад. В глазах у Любавы потемнело — позор… Она попятилась от Бьёрна, занесшего меч, но каблук сапога попал в щель между камнями, зацепился, и девушка, споткнувшись, почувствовала, что падает…
С детства тренированное тело среагировало само, без всяких указаний девушки. Падая, она выгнулась назад, подставила руки, оттолкнулась ногами — и вместо падения вышло колесо. И ещё одно. И снова — пока под руку не попался меч. Мир закружился перед глазами Любавы; мало что соображая, она подхватила меч и выставила его вперед…
Когда мир прояснился, Любава оторопело увидела, что кончик её меча упирается в кадык замершему перед ней Бьёрну. Секунду девушка соображала, что делать. Потом её глаза полыхнули.
— Не хвались, что победил могучего врага, Бьёрн, — тихо произнесла Любава, не отводя меча. Муж смотрел ей в глаза, держа руку с мечом позади и тяжело дыша. Девушка подняла одну бровь. — Хвались, что смог покорить женщину.
С этими словами она убрала меч, вернула его Дунгрому, подняла накидку и, гордо вскинув голову, ушла в сторону конюшни.
Едва достигнув стояла Грома, Любава без сил рухнула на скамейку рядом. Колени подогнулись, руки пробрала нервная дрожь, она вся сжалась в комочек, будто от холода. Запоздалый страх…
С ристалища до нее донесся веселый смех Гилрэда, грубый окрик Бьёрна, но звон мечей так и не возобновился…
…Вечером, уже после ужина, в дверь комнаты девушки кто-то негромко, но решительно постучал. Любава отвлеклась от только что затеянной вышивки и, накинув поверх обычного платья легкий плащ, — мало ли, кто там, за дверью? — пошла открывать.
Глаза девушки стали в два раза больше, когда она увидела, кто стоит на пороге.
Бьёрн несколько секунд стоял молча, смотря ей в глаза, но потом опустил взгляд и спросил:
— Так и будешь на пороге держать?
В руках у него был объемистый сверток из его собственного дорогого плаща.
— П… проходи, к… конечно, проходи, — заикаясь, проговорила Любава, открывая дверь шире. Бьёрн вошел, она закрыла за ним и воззрилась, не в силах сдержать изумления.
Он опустил сверток на её кровать и развернул. По плащу покатились маленькие комочки четырех котят. С открывшимися глазками, видимо, уже не пьющие материнское молоко, но все равно ещё маленькие и потешные. Один был рыжий с белым пузиком и кончиком морды; один темно-коричневый и пушистый-пушистый, как одуванчик; один — будто голубоватого цвета с темными полосками и один смешной, трехцветный с разными, белым и черным, ушами и рыжей мордочкой.
— Их утопить хотели, когда кошка родила, — сказал Бьёрн. — Я их еле спас. А сейчас кухарка заявила, что они ей мешают, шалят слишком, и чтобы я их унес, а не то она их передавит… Ума теперь не приложу, куда их деть… Ты прости меня, — неожиданно, не меняя тона, не поворачиваясь к Любаве, сказал он, — за то, что я тебе наговорил. И в Иснарэле, и сегодня… Знаю, виноват, и оправдываться поэтому не буду.
— Чудо какое… — прошептала Любава, в восхищении глядя на котят. Подошла к кровати, присела на корточки. Котята испуганно воззрились на нее, но один, видимо, самый смелый, трехцветный, подошел к ней и ткнулся ей в нос мордочкой. Девушка рассмеялась и подхватила котенка на руки. — Чудо какое, Бьёрн! Разве можно их топить? Пусть у меня живут! — и вдруг глянула в глаза — серьезно, с едва уловимой мольбой. — Прощаю, Бьёрн. Только… не надо больше так. Пожалуйста. Прошу тебя.
— Спасибо, — он кивнул и пошел к двери, потом вдруг обернулся. — Я обещаю, ничего подобного больше не повторится. И… я не задел тебя сегодня? Все в порядке?
— Да, все хорошо. Загонял ты меня совсем, — Любава улыбнулась, прижимая котенка к груди, подошла. — Я не буду больше с тобой драться, а то без руки останусь.
— Прости, — он покачал головой. — Ты зря полезла…
— Ты зацепил, я и полезла, — пожала плечами девушка. — Я на удар ударом отвечаю, Бьёрн, ты ж знаешь. Со мной батюшка даже сладить не всегда мог, что уж…
Он криво усмехнулся в ответ.
— Спокойной ночи.
И вышел, не оглядываясь, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Следующая неделя прошла на удивление спокойно. Бьёрн и Любава общались совершенно дружески, перепалки и яростная ругань остались в прошлом. Гилрэд нарадоваться не мог: наконец-то все наладилось, наконец-то хоть небольшое перемирие! Дунгрома Любава уломала на тренировки на мечах, так что с Бьёрном она больше в поединке не сходилась. И вообще казалось, что все стало хорошо и в замке воцарились мир и спокойствие.
Любава теперь практически везде появлялась в сопровождении выводка котят: эти маленькие пушистые комочки не отставали от нее ни на шаг и не отпускали от себя. Вот только в свои весьма частые вылазки в лес она их не брала, что понятно. Бьёрн вообще-то не слишком жаловал её одиночных прогулок и, после небольшого препирательства, приставил к ней в сопровождающие Гилрэда. Сам он никогда с ней не ездил.
— Слушай, Бьёрн, — сказала Любава однажды утром. Помялась немного и продолжила: — Слушай, ты не знаешь, на ту скалу, что за замком, можно как-нибудь забраться?
Он вздохнул и посмотрел в окно, на темнеющий внизу лес.
— Я тебе сам хотел предложить, знаю, что все равно полезешь, а без меня шею свернешь. Давай завтра, поближе к вечеру. Там очень красивые закаты…
Сегодня он был как-то странно задумчив, даже немного рассеян. Любава заглянула ему в глаза, но ничего, кроме этой странной рассеянности, не увидела. Подошла к нему, тронула за плечо.
— Бьёрн? — осторожно спросила она. — Что-то случилось?
Он встряхнулся и пожал плечами.
— Ничего. Извини, мне идти надо. Я тут король все-таки, а не так просто дурью маюсь!..
Развернулся и пошел прочь.
Любава всплеснула руками, растерянно глядя ему вслед. Он впервые был такой с момента их приезда в замок, и Любаве стало тревожно: либо что-то случилось, либо сегодня какой- то особый день… В этот момент, на свою беду, в зал вошел Гилрэд, и Любава тут же налетела на него:
— Гилрэд, что-то случилось? Бьёрн как в воду опущенный ходит.
— Ам… Так… А… Э… — замялся тот. — Я тебе не могу ничего рассказать… Меня Бьёрн убьет!!!
— Да откуда он узнает! — Любаве было не до этих запирательств, казалось, она готова схватить парня за грудки. — Гилрэд, мне не до шуток!
— Узнает, узнает! — попятился тот. — У него уши везде! И я не шучу. Чтобы тебе это рассказать, мне нужно тебе рассказать такое, за что меня Бьёрн точно убьет. Мы об этом уже говорили в нашу первую встречу!
— О том, что произошло шестнадцать лет назад? Не надо мне рассказывать, я знаю все! — брови Гилрэда прыгнули вверх, глаза округлились. Любава утверждающе кивнула. — А теперь говори, что сегодня за день?
Он опустил глаза, покачал головой, но все же ответил:
— Не сегодня, завтра. Годовщина того дня. А ты-то откуда знаешь?..
— Вот оно что… — Любава тоже опустила глаза. Сердце подкатило к горлу. 'Завтра… — подумала она. — Завтра… А он… Он хочет завтра меня повести на скалу… Неужели он хочет быть со мной в такой день?..' Девушка глянула на Гилрэда. — Он мне сам рассказал. В Иснарэле. Спасибо, что объяснил…
— Я тебе ничего не говорил! — поспешно заявил тот. — И вообще, в замке об этом не говорят, не обсуждают и тризны никакой не будет. Это обычный день… По крайней мере, Бьёрн делает упорный вид, что так оно и есть…
— Хорошо, — кивнула Любава. Грустно улыбнулась. — Скрываете все от меня, будто враг я… Хороша бы я была завтра, если б не знала…
— Ну не знала бы, и голова бы не болела, — пожал плечами Гилрэд. — Ладно, я пошел… А то меня Бьёрн убьет… И не говори, что он добрый и у него рука не поднимется, ещё как поднимется!
— Да уж верю, — улыбнулась Любава и подняла на руки одного из постоянно вертевшихся вокруг нее котят. — Иди, Гилрэд, Бьёрн ждет уже. Дела у него какие-то королевские, мне незнакомые…
С этими словами она удалилась.
На следующий день Любава старалась не показываться Бьёрну на глаза и вообще практически все время сидела в своих покоях. Она вышивала, что-то напевая тихое и протяжное, играла с котятами, читала, но все время прислушивалась к тому, что происходит в замке и на дворе. Голос Бьёрн доносился оттуда как-то глухо, странно, будто из бочки. Любава понимала: сегодня ему особенно больно, и лучше его не тревожить.
Только уже под вечер она решилась выйти и напомнить Бьёрну о скале, но столкнулась с ним в коридоре.
— Ты готова?
— А… минуту, ладно? — и девушка шмыгнула обратно в комнаты.
Вскоре она вышла, уже полностью переодевшись. На ней было короткое платье и штаны, удобные сапоги с мягкой подошвой, волосы были собраны на затылке, чтобы не мешались. В руках она несла перчатки, на плечах висел короткий плащ.
— Теперь готова, — улыбнулась она.
Бьёрн всплеснул руками: мол, надо же!
Дорога оказалась очень сложной, единственное — не вертикальной, они шли около часа по узкой скользкой тропе и наконец оказались наверху. Все это время они молчали. Солнце за этот час успело сесть, спустившись почти к самому морю. Его лучи, из светлых и белых ставшие оранжевыми и красными, зажгли легкие, висевшие над горизонтом облака, превратив их в длинные пурпурные перья сказочной жар-птицы. Само небо потемнело, от низкого солнца расходилось разноцветное сияние, из желтого переходящее в розовый, фиолетовый и растворяющееся в ночной синеве. Скала под последними лучами солнца преобразилась: из черной она стала огненно-красной, как зеркало, отражая свет, так что казалось, словно под ногами горит огонь. Море, спокойное и ровное, непоколебимое, казалось живым, неким вязким существом, тихо дышащим и нежащимся в лучах заката…
— Бьёрн… — Любава задыхалась от восторга, из широко раскрытых, немигающих глаз потекли слезы. Она невольно, почти не осознавая, что делает, взяла его ладонь в обе руки. Дрожащие губы только и могли прошептать: — Бьёрн…
Он осторожно высвободился и подошел к самому краю: ещё шаг — и пропасть. Ветер тут же подхватил его плащ, вылезшие из хвоста короткие волосы.
— Я впервые очутился здесь после того, как убил предателя. Ноги несли куда-то сами, я по сей день понятия не имею, как умудрился добраться сюда живым, я был в таком
