причитающиеся баллы!
Малькольм, сидевший на краю кровати, посмотрел на Халдана с неподдельным беспокойством.
— Халдан, иногда ты меня пугаешь. Шальная мысль мелькнет у тебя в голове — и трах… крыша съехала! Клянусь безотказными транзисторами Папы, ты — ненормальный! Хочешь эксгумировать кости Шекспира, облечь их в плоть и заставить заново танцевать кадриль!
Эрудиция Малькольма произвела большое впечатление на Халдана.
— Я смотрю, ты кое-что смыслишь в литературе.
— Может быть. Моя мать была седьмой дочерью седьмой дочери миннезингера. Я тоже хотел стать певцом любви, но мой отец — математик.
— Если я займусь этой идеей, — проговорил Халдан, как бы размышляя вслух, — мне придется оставаться на выходные в Сан-Франциско, чтобы ходить на лекции по литературе. Отец будет донимать меня своими шахматами. Вот если бы нашелся свободный уголок, где можно было бы отдохнуть пару часиков!..
— Ты можешь воспользоваться квартирой моих предков, если будешь вытирать там пыль.
— Вытирать пыль! Я готов мыть там полы!
— Они моются автоматически. Носителей моих генов заботит прежде всего обстановка в квартире.
Он прошел к столу, достал ключ и вручил его Халдану, который взят его с притворной небрежностью.
Халдан-III, хоть никогда не сознался бы в этом, был рад, что сын приезжает к нему на выходные. Поначалу он не задавал вопросов, а сам Халдан не торопился начинать разговор. Он знал, что рано и та поздно расспросы все равно начнутся, и тогда старика легче убедят аргументы, которые наверняка заденут его за живое.
Халдан осмотрел четырехкомнатную квартиру родителей Малькольма на седьмом этаже в башенке над заливом и запомнил расположение всех легких вещей с помощью грубой мнемонической системы. Если парчовым тигр со спинки дивана прыгнет на метр вперед, то ударит по носу вытянувшегося в струнку самца косули, который служил деревянным основанием лампы.
Тяжелая мебель его не волновала: полицейский, устанавливающий в комнате микрофон, на стал бы утруждать себя ее перестановкой.
По мнению Хал дана, в квартире было тесновато из-за обилия вещей, но широкое окно, выходящее на залив, компенсировало недостаток пространства. Удостоверившись в отсутствии «жучка», он с легкой душой остановился возле окна. За стеклом мрачной глыбой высился Алькатраз, а дальше сверкали великолепием горы. Как нож ночного убийцы, в памяти мелькнул фрагмент стихотворения, которое ему читала Хиликс:
В чем юношей стремительных затея?
Что за тимпаны и шальной экстаз?
Очень хороший вопрос. Какой шальной экстаз привел его сюда? Какие тимпаны заманили своими звуками? Наконец, это просто смешно, чтобы искушенный двадцатилетний молодой человек так тщательно разрабатывал подробный план ради того, что в лучшем случае окажется лишь маленькой вариацией широко известной мелодии.
В ту же минуту перед глазами встало девичье лицо, и вновь он увидел тень печали в смеющихся глазах, услышал голос, рисующий сказочные картины иных миров и времен. Образ девушки разбудил уснувшие было чувства, и он понял, куда звали его тимпаны… Он слышал эти звуки и знал, что, легко ступая козьими копытцами, пойдет туда, куда позовет манящий рожок Пана.
В первый же уик-энд Халдан отправился на лекцию по современному искусству в городской центр культуры, а потом на студенческую постановку «Царя Эдипа» в университетский городок Золотые Ворота. То, что там присутствовало всего трое типичных представительниц Г-7, не особенно его огорчило. Он только принюхивался, чтобы взять след, и даже не надеялся форсировать теорию вероятности.
Вернувшись в Беркли, Халдан каждую свободную минуту проводил в библиотеке, перелистывая тома прозы и поэзии восемнадцатого века. Он прочитывал их с головокружительной скоростью и максимальной концентрацией. Мысли плодились в голове, как головастики в болоте, но где-то в тайных уголках этого болота блуждало опасение, что он взялся срыть гору Эверест обыкновенной лопатой.
Джон Ките умер в двадцать шесть лет, и Халдан-IV благодарил судьбу за то, что это случилось так рано. Если бы поэт прожил на пять лет дольше, его произведения и монографии о них составили бы две дополнительные библиотека, сквозь дебри которых Халдану пришлось бы продираться.
Правда, он и не искал легких путей, не делая различия между выдающимися произведениями малоизвестных поэтов и малоизвестными произведениями выдающихся поэтов. В результате он оказался не только единственным студентом в мире, который мог цитировать длинные отрывки из «Кольца и Книги» Роберта Браунинга, но и, сам того не ведая, единственным специалистом по работам Уинтропа Макворта Прайда. Разбуженный среда ночи, он мог наизусть прочитать любое стихотворение Фелисии Дороти Хеманс.
Долгие часы скуки разряжались минутами напряженного раздумья, когда он пытался постичь смысл, скрытый за туманной завесой неясных метафор.
В городе его тоже постигла неудача. Неделя проходила за неделей, а девушка оставалась недосягаемой. Отец, услышав уготованную ему версию о проекте сына, был такого невысокого мнения об этих исследованиях, что чувствовал себя задетым, когда увлечение сына препятствовало шахматным сражениям.
Через шесть недель Халдану не надо было подгонять себя образом неземной красоты Хиликс для продолжения поисков. У него вызывала азарт способность девушки опровергать теорию вероятности. Она проделывала со статистикой просто чудеса.
С упорством маньяка он продирался сквозь английскую литературу восемнадцатого века, отказавшись от тренировок, дружеских вечеринок я вояжей в публичный дом. Штабеля прочитанных книг росли, как пустые початки перед чемпионом по шелушению кукурузы. Библиотекари прониклись к нему таким благоговением, что выделили отдельную профессорскую кабинку, чтобы шелест страниц не нарушал его фантастической сосредоточенности.
Переполненный поэзией Шелли, Китса, Байрона, Вордсворта и Кольриджа, с сочащимися из всех пор стихами Фелисии Дороти Хеманс, Халдан наконец добрался до тридцать первого декабря тысяча семьсот девяносто девятого года. Он чувствовал себя как марафонец на финише Утром в пятницу он захлопнул последнюю книгу и, спотыкаясь, вышел из библиотеки на бледное ноябрьское солнце.
Его удивило, что уже ноябрь. Любимым месяцем Халдана был октябрь, незаметно промелькнувший где-то между Байроном и Кольриджем.
Смертельно уставший, он ехал домой. Тело молило об отдыхе, однако в сознании был запланирован студенческий концерт в Золотых Воротах, и тело нехотя подчинилось. Халдан окинул взглядом пятьсот шестьдесят двух студентов-гумантириев, но не заметил никого, напоминающего Хиликс. Несмотря на очередную неудачу, он решил остаться на концерте, поскольку хотел расширить свои познания в области музыки. В итоге он обнаружил, что под Баха спать лучше, чем под Моцарта.
Днем в субботу он устроил сокрушительный разгром отцу, выиграв в трех партиях краду. Во время четвертой партии, на которой старик упорно настаивал и которую Халдану пришлось спешно выигрывать, потому что он опаздывал на концерт камерной музыки, Халдан-III взглянул на сына и поинтересовался:
— Как твоя учеба?
— Как всегда — в десятке сильнейших.
— Плохо стараешься.
— А мне это и не нужно. Я унаследовал великолепный ум.
— Пора бы задуматься о том, где его применить. Область математики обширна, и чтобы в ней разобраться, надо поспешить.
Видя, что дело оборачивается долгой лекцией, Халдан решил перенести дискуссию с отцом на потом.
— Обширна? Как бы не так!
— Боже, откуда такая самоуверенность!
— Ничего подобного, папа! Файрватер совершил последний перелом, создав проход в волне времени. С этого момента математикам осталось только доводить детали. Готов биться об заклад, что следующий скачок в прогрессе человечества будет сделан психологами.
В глазах старика сверкнула молния.
— Психологи! Да ведь они имеют дело с неизмеримыми явлениями!
Не зная еще порта назначения, Халдан отважно ринулся в море теории.
— Ценностью обладает не только то, что поддается измерению. Как, следует из литературных произведений наших предков, они умели разве что воевать! И все же у них было нечто, утраченное нами — возможность защитить свою честь. Они бросали вызов, не дожидаясь директив шестнадцати различных комитетов. Эта великолепная гордость духа был задушена правлением социолога Генриха VIII — этого антипаписта, машинопоклоника, этого классового палача, попавшего под влияние Дьюи!
— Ты оскорбляешь национального героя! Думай, что говоришь, парень!
— О’кей, беру назад последнее замечание. Но взгляни правде в глаза, папа. Мы живем на лучшей из планет с самой совершенной социальной системой, и нам никуда идти, кроме как в самих себя. Следовательно, любое духовное возрождение будет взрывом, эпицентр которого — Министерство психологии.
Халдан-III бросился в атаку, забыв о шахматах.
— Я еще раз повторяю тебе, незадачливый грамматик: Министерство психологии ничего не добьется без математики! Клянусь льдами Ада, Файрватер понятия не имел о теологии, однако, посвятив себя Церкви, сконструировал истинно непогрешимого Папу, положив тем самым конец двузначным буллам и приспособленчеству!
— Вот именно, возьмем Файрватера, — ухватился Халдан за спасительное имя. — Он дал нам космические корабли — и что произошло? Часть мы потеряли во время разведывательных полетов, может быть, они и сейчас где-нибудь там плутают, несколько экипажей вернулось с космическим безумием, и триумвират запретил дальние полеты. Социология и психология восстали против нас! Где теперь эти корабли? Их осталось только два, оба с сокращенными экипажами курсируют только на Ад и обратно. Нам подарили звезды, а у нас не хватает мужества вскрыть подарок и посмотреть, что там внутри. Какой после этого вклад могут сделать математики?
Захваченный врасплох искренней самоотверженностью сына, Халдан III сменил тон и по-стариковски ворчливо проговорил:
— Если бы ты проводил в лаборатории столько же времени, сколько в картинных галереях, можно было бы сделать какое-нибудь серьезное открытие вместо той бессмысленной теории седиментации, которую вообще можно не принимать в расчет.
Халдан, приняв кроткий вид, поинтересовался:
— Папа, а за тобой была какая-нибудь теория, когда тебе было столько, сколько мне сейчас?
— Ах ты, щенок! — гордость за сына смягчила гаев, — Дай тебе Боже за всю свою жизнь познать в математике хоть десятую долю того, что знаю я! Твой ход!
Халдан взглянул на часы. Времени оставалось в обрез. Нужно было собираться на концерт, поэтому он поставил старику мат в четыре хода.
— Еще разок? — спросил Халдан-III. — Можно на пари.
Пари заключалось на джин с тоником, причем проигравший должен был приготовить этот коктейль и подать его.
— Не стоит, папа. Я не садист. Но коктейль я тебе сделаю.
Это было не просто приглашение выпить, а предложение мира, которое отец охотно принял.
Когда Халдан смешивал джин, отец, собиравший шахматы, произнес:
— Кстати, насчет Файрватера, в субботу в городской Аудитории Грей-стоун будет читать лекцию о явлении Файрватера. Пойдешь со мной?
— Звучит заманчиво, — ответил Халдан, выжимая лимон.
Это было действительно интересно. Грейстоун, министр математики, принадлежал к числу тех немногих ученых, которые разбирались в теории Одновременности, положенной в основу принципа действия космических кораблей. Кроме того, он обладал даром доступного изложения.
