Впрочем, как ни тщился наставник Клариссы выглядеть недовольным, получалось это плохо. Предстоящий отъезд на родину переполнял Уильяма радостью, так что он забыл и о погоде по заказу иезуитов, и о своей хвори. Глава последняя его труда, озаглавленного «Путешествие по Италии, с описанием и учетом всех многочисленных искусительных и манящих соблазнов и обольщений, каковые в этой стране встречаются», обретала наконец зримые очертания. Бессмертная слава была ему обеспечена!
Не успели они усесться в экипаж, который должен был доставить их от собора Святого Петра на пьяцца Навона, как Уильям завел речь о приготовлениях к отъезду, сравнивая всевозможные маршруты следования в Англию. Кларисса же силилась сдержать подступившие слезы.
— На тебе лица нет, — испуганно отметила донна Олимпия, как только они прибыли в палаццо Памфили. С озабоченным видом Олимпия отдала няне малыша Камильо, которого держала на руках. — Ты, случайно, не заболела?
Прикрыв двери гостиной, она обняла Клариссу. Стоило донне Олимпии прикоснуться к ней, как Кларисса разрыдалась.
— Я должна возвращаться в Англию! — объявила она сквозь слезы, показывая письмо отца.
Девушка стала сдавленным голосом переводить на итальянский отцовские строки. Олимпия, пытаясь успокоить Клариссу, гладила ее по волосам.
— Ты же знала, что в один прекрасный день тебе придется уехать отсюда.
— Да, конечно. Но сейчас… сейчас… все так… внезапно.
— Однако это не повод, чтобы так расстраиваться! Тебе разрешили вернуться в Англию. В Лондоне готовы даже принять тебя в придворные дамы. Любая, окажись она на твоем месте, была бы безмерно счастлива. А перед этим состоится твоя свадьба!
— Я не хочу за этого человека! — вдруг выпалила Кларисса. — Я… я совсем его не знаю! Как я могу выйти за него замуж?
— Не говори глупостей, дитя мое. Родители подобрали тебе жениха, и ты им за это должна быть благодарна. Поверь мне, тебя ждет счастье, большое счастье. Замужество — природное предназначение женщины.
— Ах, Олимпия! — всхлипывала Кларисса. — Я боюсь. Жить с этим человеком, остаться с ним один на один!.. Да я в глаза его не видела. Знаю только, что он лорд, и что стар как мир — ему уже больше тридцати, — и что живет он на каких-то там шотландских болотах.
Уткнувшись лицом в грудь кузины, Кларисса дала волю слезам. Поглаживая девушку по спине, Олимпия стала нашептывать ей что-то по-итальянски. Нежные, будто шелк, мелодичные слова скоро успокоили Клариссу. Вынув из рукава платочек, она вытерла глаза.
— А что ты сегодня делала в соборе?
— Я… я осматривала купол, с галереи…
— Ты была на галерее? А как ты туда попала? Ведь для этого нужен ключ.
Взяв кузину за подбородок, Олимпия посмотрела ей прямо в глаза:
— Кто тебя провел под купол?
Кларисса медлила с ответом. Почему же так трудно выговорить это имя?
— Ты должна мне сказать, дитя мое.
— Синьор… синьор Кастелли…
— Кастелли? Тот каменотес? — поразилась Олимпия.
Кларисса судорожно сглотнула.
— Да, синьор Кастелли, — повторила она, теперь уже уверенным тоном и вполне отчетливо. — И никакой он не каменотес, а архитектор. Он показал мне купол. И купол, и алтарь, и потолочную роспись — все! — вдруг стала перечислять Кларисса. — И фонарь, и четырех евангелистов с их символами — он все мне объяснил, так чудесно объяснил, мне никто до него ничего так не объяснял. Он такой умный, образованный и при этом очень скромный, до боязливости. Но потом все равно мне улыбнулся, даже два раза улыбнулся…
Так же внезапно, как и разговорилась, девушка умолкла. Кларисса вдруг показалась себе несдержанной, глупой девчонкой. Олимпия кивнула.
— Помнишь, когда ты только приехала, я пообещала тебе, что буду твоей старшей подругой, как была подругой твоей матери? Помнишь?
— Да, Олимпия.
— Я хочу сейчас спросить тебя кое о чем. Обещай, что будешь отвечать на мои вопросы честно, без утайки. Обещаешь?
Когда Кларисса кивком подтвердила согласие, донна Олимпия взяла девушку за руку.
— Ты всегда рада видеть синьора Кастелли?
— Больше, чем кого-либо другого, — тихо произнесла Кларисса в ответ. — Мне хотелось бы видеть его каждый день.
— Бывает иногда, что, перед тем как заснуть, ты думаешь о нем?
— И сразу же, как проснусь, тоже.
— А когда он перед тобой, что ты чувствуешь? Странное покалывание в затылке? Или мурашки по спине?
Кларисса покачала головой.
— Сердце начинает биться сильнее? Во рту пересыхает? И в желудке бог знает что творится? Колени подгибаются?
— Нет-нет, — ответила Кларисса. — Ничего такого я не испытываю.
Олимпия удивленно подняла брови:
— Что же в таком случае ты испытываешь?
— Это немножко другое — приятное чувство теплоты. И… мне становится так спокойно на душе, такое умиротворение охватывает меня всякий раз, как я увижу его или он заговорит со мной. Тогда я забываю обо всем, и мне становится хорошо, только хочется, чтобы это не кончалось никогда.
Олимпия снова кивнула, и на сей раз лицо ее посерьезнело.
— Тогда все гораздо хуже, чем я могла предположить. — Кузина обняла девушку за плечи. — Бедное, неразумное дитя…
— Почему ты так говоришь, Олимпия? Ты меня пугаешь. — Кларисса высвободилась из ее объятий. — Ты говоришь, будто лекарь с тяжелобольной.
— А ты и есть тяжелобольная. Ты больна самой страшной из болезней, какие только могут свалиться на женщину.
— И что же это за болезнь? Я ничего такого не чувствую, разве что… разве что…
Девушка стала подыскивать подходящее слово, но не нашла.
— Разве что ты в него влюблена! — подытожила Олимпия. — И это все, что ты хочешь мне сказать?
Хотела ли она сказать что-то еще? Кларисса была в таком смятении, что и понять не могла. Возможно, хотела, а может, и нет. Но даже если так: разве любовь — что-то дурное? Это что же — болезнь такая? Кларисса любила Бога, все ее за это хвалили, она любила своих родителей, донну Олимпию она тоже любила, что же в том плохого? И отчего полюбить мужчину — плохо? Неужто любовь эта отличается от любви к Богу или к родителям?
— Олимпия, — со страхом спросила у своей кузины Кларисса, — а что мне теперь делать?
— Сама знаешь, — уклонилась от ответа Олимпия.
— Я? Я знаю?
— Ты должна прислушаться к тому, что велит рассудок, но не твое сердце, Кларисса! Прежде всего рассудок.
Кларисса посмотрела на озабоченное лицо донны Олимпии, и вдруг ей вспомнилась сцена: Олимпия и монсеньор Памфили, погруженная в предрассветную мглу часовня палаццо, их объятия на скамье подле исповедальни… Так вот какова тайна мужчины и женщины?
Кларисса, закрыв глаза, глубоко вздохнула.
— Да, — сказала она после паузы. — Ты права. Мы уедем сразу же, как только Уильям поправится.
15
Карло Мадерна, великий зодчий собора Святого Петра, вынужденный в последние годы передвигаться на носилках, почил вечным сном в один из мрачных январских дней. Так завершился его более чем четвертьвековой период пребывания главным архитектором крупнейшего и самого известного христианского храма мира. Царивший в Риме холод дал возможность не спешить с похоронами. Бренные останки маэстро были преданы земле лишь на седьмой день после смерти — на кладбище Сан-Джованни-деи-Фьорентини неподалеку от цепного моста на правом берегу Тибра.
Генерал Барберини, болезненный брат папы, возглавлял похоронную процессию, что медленно следовала за катафалком, запряженным четырьмя вороными. Траурный перезвон разносился в воздухе. Под набрякшими от дождя знаменами своих цехов медленно тянулись каменотесы, каменщики и плотники, ваятели и архитекторы. Престарелый, согбенный под тяжестью прожитых лет шел, опершись на руку младшего сына, Луиджи, Пьетро Бернини. Шел Франческо Кастелли, ученик и помощник Мадерны, в последние годы часто замещавший своего учителя на строительных площадках; за ним следовали молодой и честолюбивый Пьетро да Кортона, умевший обходиться с кистью ничуть не хуже, чем с долотом; Алессандро Альгарди, об изваянных им на фасаде Сан-Сильвестро-аль-Квиринале фигурах сейчас говорили все. Плечом к плечу с Алессандро шагал Мартино Лонги, завершивший начатый десять лет назад его отцом проект в Санти-Аброджио-э-Карло, за ними — Франсуа Дюкюни, фламандец, запечатлевший своей кистью лик не одного святого.
В последний путь отправлялся выдающийся зодчий, одним из первых отважившийся увековечить триединого Бога в мраморе и камне, в динамике пышных форм которых отчетливо проглядывала физическая сила сотворившего их мастера, работавшего еще с Джакомо-делла-Порта, последним из учеников великого Микеланджело.
Среди тех, кто пришел отдать дань Мадерне, отсутствовал лишь один человек: Джованни Лоренцо Бернини. Он прибыл, когда гроб уже опустили в могилу. Не заговаривая ни с отцом, ни с братом, Бернини поспешил прямо к Франческо, стоявшему в одиночестве у разверстой могилы. Молодой скульптор застыл, сложив руки в молитвенном жесте.
— Побереги слезы, тем более что особого повода для скорби нет. Скорее уж наоборот, — с места в карьер начал Бернини. — Я сейчас прямо от папы. Урбан назначил меня главным архитектором собора — пожизненно! Денег прорва! Я имею право включать в счет даже дорогу на стройку.
— Ты что, не можешь подождать, пока гроб будет зарыт? — не поворачиваясь, мрачно спросил Франческо.
— Ну-ну, не будь святошей! Мое назначение и для тебя не пустой звук. Ты хоть понимаешь, что это означает? Нет? Так вот, у нас всегда будет на хлеб с маслом, отныне и до конца дней. — Бернини кивнул на могилу: — А отчего отправился на тот свет этот старый хрыч?
— Да помолчи же ты наконец! — прошипел Франческо. — Или я тебя сейчас прикончу!
— Вот с этим, пожалуйста, повремени! Или у тебя совесть нечиста? Уж не из-за того ли, что ты в последнее время много внимания уделял моей стройке?
Франческо не удостоил его ответом. Лоренцо покосился на помощника. Что это у него на лице? Капли дождя, или он и правда плачет?
— Ну какой же ты потешный! — заговорил Лоренцо, взяв Франческо за локоть. — Мы с тобой обеспечены на вечные времена. Представь, я унаследовал от Мадерны не только собор, но и палаццо Барберини. А ты мой assistente — и на этих двух стройках, и на всех остальных, включая и те, на которых нам еще только предстоит работать. Обещаю тебе.
Наконец Франческо повернулся к нему. Глубокая складка на переносице не сулила ничего хорошего.
