Их взгляды снова встретились. И Камильо потупил взор.
— Именем сената!
Сбирре, схватив Олимпию, потащили ее прочь. Камильо резко повернулся и отошел от окна.
— Что вы делаете?.. Я… я ведь донна Олимпия… Олимпия… Памфили… Властительница Рима…
Она потеряла сознание. Подхватив экс-властительницу Рима под мышки и за ноги, сбирре закинули ее на телегу.
18
Когда Олимпия пришла в себя, ей показалось, что она находится в палаццо Спада. Или в палаццо Фарнезе? Она уже утратила способность различать окружающую обстановку, все ей чудилось здесь и знакомым, и в то же время неузнаваемым. Совершенно обессиленная, в помутненном рассудке она вдруг вспомнила грохот колес по мостовой, толчки, отдававшиеся болью во всем охваченном горячкой теле.
— Ангел, вошедши к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами.
Где-то вблизи раздавался перезвон колокола, ясный, чистый, переливистый и нежный. Олимпия ощутила запах ладана. Полуобнаженные флагелланты на коленях поднимались по лестнице, хлеща себя плетьми, а вниз несколько сборщиков трупов стаскивали по той же лестнице тела покойников. Они тащили их за ноги, и головы мертвых, словно монотонно кивая в знак согласия, отмечали каждую ступеньку гулким, неприятным ударом.
И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога.
Олимпия нащупала гладкие, прохладные бусины четок. Запах ладана перебивал ни на что не похожий и страшный запах тлена, приторный дух разложения плоти. Телега миновала мост через Тибр. У дверей каждого дома дожидались погребения трупы, большей частью нагие, поскольку одежда их давно обратилась в пепел на чумных кострищах.
— …и благословен плод чрева Твоего!
Вдруг перед Олимпией возникло лицо Камильо. Так ее сын все-таки пришел к ней! Да, он не мог не прийти, не мог бросить ее — он ведь ее любит! Олимпия одарила его ласковой, блаженной улыбкой. Какой же он умница! Он понимает, что у нее деньги, а деньги — могущество, счастье и сила, они сильнее всех страхов, сильнее даже смерти.
Но что это? Позади Камильо возникли две женщины, две проститутки, размалеванные, в пестрых крикливых нарядах. Княгиня Россано и Кларисса. Хохоча, они тащили Камильо каждая к себе — им хотелось станцевать с ним.
— …кто венцом терновым был увенчан…
Где-то заиграл оркестр. Олимпия огляделась. И тут увидела, что улица полна танцующих — мужчин и женщин, ударившихся в лихой перепляс, оборванцев и богато разодетых. Ухватившись за руки, они кружились в немыслимом, бешеном хороводе, и темп все убыстрялся, от сумасшедшей пляски одежда клочьями спадала с их тел, а вместе с ней отдиралась от костей кожа, превращая их в скелеты.
— Пресвятая Дева Мария, вступись за нас, грешных…
Вот это празднество! Камильо и его потаскухи, подхваченные безумным хороводом, смеясь и кружась, буйствовали в разухабистом танце. Откуда-то взявшиеся вороные кони без всадников уносились прочь, а на горизонте из вспененного штормом моря восставал дракон, взоры голов которого были обращены к кроваво-красным небесам, где темный женский силуэт с распущенными волосами методично и размашисто орудовал исполинской косой.
— …ныне и в час наш смертный. Аминь!
Музыка резко смолкла. Сбирре подхватили донну Олимпию и сняли с телеги. Прямо перед собой она увидела распахнутую дверь — они прибыли в чумной изолятор.
— Милостивый Боже! — выдавила Олимпия, внезапно очнувшись от забытья, и судорожно перекрестилась.
Ей почудилось, что она заглянула в преисподнюю. Горы нагих, переплетенных тел заполняли огромную яму, со дна которой исходили предсмертные стоны, исторгаемые тысячей глоток. Десятки невидящих глаз уставились на нее из черных, пустых глазниц, жадно, ожидающе, будто им не терпелось принять ее в свою необозримую стаю.
— Да смилостивится Всевышний над душой моей грешной…
И тут сбирре отпустили ее. Толчок в спину, неуклюжий, спотыкающийся шаг, и врата жизни навечно затворились за донной Олимпией, властительницей Рима.
19
Более десяти тысяч жителей Рима унесла эпидемия. Потом, уже в период рождественского поста 1656 года, папе было новое видение: укутанный в белоснежное одеяние, поднялся ангел из-за крепости Сант-Анджело, пряча свой смертоносный огненный меч в ножны. Гнев его был ублажен. Не успело миновать и недели, как ворота Рима вновь были открыты для всех. Эпидемия отбушевала.
И пока его святейшество папа Александр VII поручал Лоренцо Бернини увековечить лик свой в мраморе, обратив его в памятник на вечные времена поре бед и страданий, работы по реконструкции пьяцца Навона потихоньку замирали. Слишком многих каменотесов и каменщиков унесла чума, а те, кто пережил мор, все чаще отказывались исполнять распоряжения своего чрезмерно требовательного, а порой просто деспотичного главного архитектора. Но разве можно было поставить им это в вину — мало того, что проекты Франческо Борромини с их бесконечными закруглениями и выступами требовали от них такого мастерства, что даже лучшие специалисты лишь беспомощно разводили руками, ко всем бедам добавилась еще одна: февраль 1657 года ознаменовался задержкой выплат по уже выполненным договорам.
Что происходило? Еще в период эпидемии надзиравший за строительством дон Камильо Памфили укорял главного архитектора в том, что тот, мол, намеренно затягивает работы над пьяцца Навона, а сам тем временем бегает по окрестным книжным лавкам. Князь не понимал, что пресловутая беготня имела одну-единственную причину — беду, в которую попала Кларисса Маккинни; знай Камильо об этом, он был бы к Франческо снисходительнее. Да и интересовало сына донны Олимпии сейчас другое — чтобы его палаццо не оказался под угрозой. Именно поэтому он из шкуры лез вон, отыскивая любой предлог, который позволил бы снизить расходы на сооружение Форума Памфили. А перебравшись по настоянию жены в новый родовой дворец у Корсо, он и вовсе утратил интерес к пьяцца Навона.
Так что, хотя для завершения Санта-Агнезе оставалось лишь установить всего-то уличный фонарь, работы здесь вот уже несколько месяцев не велись. Когда два мастера каменщиков попытались обратиться за помощью в суд, Франческо напомнил своему непосредственному руководителю об обещании, данном его покойной матерью княгине, в качестве доказательства предъявив и договор за собственноручной подписью донны Олимпии.
Однако Камильо на глазах у Борромини разорвал документ в клочки и, вместо того чтобы начать выплачивать полагающиеся деньги, просто-напросто уволил Борромини, запретив ему даже показываться на строительной площадке пьяцца Навона. Официальная версия: серьезные недостатки при строительстве Санта-Агнезе, а также упрямство Франческо Борромини, не позволявшее в обозримом будущем завершить упомянутые работы.
— Езжайте в Париж, — посоветовала своему другу Кларисса, которая, оправившись от последствий отравления, навестила Франческо в его доме на Виколо-дель-Аньелло. — Лувр — вот достойный объект для приложения ваших талантов.
В ответ Франческо лишь покачал головой:
— Я не собираюсь соревноваться в Париже с тем, кто на протяжении десятилетий делает все, чтобы помешать моей работе. Он и там не оставит меня в покое.
— И все же вы должны попытаться, синьор Борромини! Подумайте, какие возможности откроются перед вами! Король Франции лично призвал вас участвовать в конкурсе — на равных правах с Бернини.
— Возможно, княгиня, возможно. Но мои проекты — это мои дети, а мне не по нраву отправлять детей вымаливать похвалу мирскую, точно подаяние, да еще без всякой уверенности, что пресловутое подаяние тебе все-таки пожертвуют.
— Ах, если бы был жив монсеньор Спада! — вздохнула Кларисса.
При упоминании этого имени оба умолкли. Спада умер — хотя мор и пощадил умного Вирджилио, минувшей зимой он слег в острой кишечной горячке, от которой его не спасли ни прием касторового масла, ни клистиры. Несмотря на то что ему пришлось вынести жуткие боли, Спада покинул сей мир спокойно, в полном сознании и в ладу с Господом.
— Между тем нам обоим пора уходить, — сказал он Франческо, сидевшему у его смертного одра после совершения последнего помазания. — Меня ждет мир иной, а вы давайте отправляйтесь по своим делам в этот. Перед кем из нас цель благороднее, сказать не могу, поскольку не знаю. — И, в последний раз взглянув на Борромини, с улыбкой добавил: — Помните, что говорил Сенека? «Нас страшит не сама смерть, а мысли о ней». Я не раз порицал вас за эту крамольную идею, но нынче она мне самому служит утешением…
Мог бы Спада помешать тому, что происходило сейчас? То, что Камильо Памфили решил выставить со стройки Франческо Борромини, было просто-напросто позорным актом, и у Камильо нашлись последователи. Первым по этому поводу высказался секретарь академии. Раскритиковав в пух и прах архитектурную манеру Борромини, он заклеймил ее как опасное заблуждение, воспретив в дальнейшем ставить ее в пример будущим зодчим. Римские хранители памятников зодчества потребовали от Франческо гарантий сроком на пятнадцать лет, что купол Сант-Иво не рухнет под собственной тяжестью, равно как и обязательств покрывать расходы на возможный ремонт из собственного кошелька. Все чаще и чаще заказчики обходили стороной бывшего главного архитектора Форума Памфили, и всего несколько недель спустя после смерти Спады конгрегация святого Филиппа, бывший глава которой некогда и открыл синьора Борромини, постановила снести западную часть часовни — одну из ранних и самых значительных построек Франческо Борромини — для последующей замены новой постройкой.
И в такой обстановке ехать в Париж? Чтобы вступить в состязание с Бернини? Нет и нет! Как бы критично ни оценивал свои работы сам Борромини, никогда не удовлетворявшийся достигнутым и всегда стремившийся к совершенству, он весьма болезненно воспринимал хулу недоброжелателей, даже в краткий период своего триумфального взлета, когда похвалы заглушали критику. Но теперь, после исключения его из академии, он был уже не в силах выносить нападки, расценивая их чуть ли не как покушение на свою жизнь.
Утратив волю к сопротивлению, лишившись вдохновения и стимула к работе, Франческо отдал себя в руки темных сил Сатурна. Никогда в жизни он не ощущал подобной подавленности, такого упадка духа, густо замешанных на беспросветном отчаянии и ощущении конца — конца своего существования. Он чувствовал себя как тот, которого призвали на Олимп лишь для того, чтобы сообщить: его место занято. До глубокой ночи сидел он у камина, уставившись на огонь, не в силах сдвинуться с места, не то что посвятить себя хоть какой-то деятельности. И хотя в глубине души Франческо страстно желал участия и чуткости, дружеской руки, которая утешила бы его ласковым пожатием, даже близкое присутствие княгини никак не могло вывести мастера из охватившего его оцепенения.
— Знаете, — спросил он ее однажды, когда они в один из вечеров сидели у камина, — что испытывал Авраам, когда Бог наслал на него испытание, заставив принести в жертву сына? Так вот, мне кажется, сейчас я понимаю. Проект этой площади был самой смелой из моих идей, результатом уникального озарения, ничего подобного в моей жизни прежде не было — то был замысел создать идеальное место. И он здесь, у меня в голове, до последнего камня. И все же миру, вероятно, придется обойтись без этой площади. И нет для меня испытания тяжелее, чем сознавать это. — Глядя на тлеющие угли, Франческо кивнул. — И когда Бог призовет меня в свой рай, там я буду оплакивать сие нерожденное дитя.
Он произнес это совершенно спокойно, даже отрешенно, и все же Кларисса почувствовала бесконечную скорбь в этих словах. Она прекрасно понимала его чувства — в молодые годы она потеряла ребенка, даже не родив его, как понимала и то, что, родись этот ребенок тогда, жизнь ее сложилась бы совершенно по-иному. Как умерить боль Франческо? Чем отвлечь его
