— Как ты его из лесу доставишь?
— Так ведь кикимора только его, сказывали, боится…
— Ну и дурень же я! — воскликнул Акимка, шлепая себя по лбу. — Я знаю, кто нам нужен! Помнишь, говорили про домового дедушку Трифона Орентьевича? Который в шумную машину молчка подсадил? И машина замолчала! И кикимору из своего дома прогнал! Вот! Его привести надо!
Сборы заняли четверть часа — старшие объяснили, где искать знатока, домовихи собрали припасов. И Акимка с Якушкой отправились в путь.
Им еще повезло — кварталов с десяток ехали на машине, подвез знакомый автомобильный. И тем везение кончилось: кто ж из домовых в здравом уме и твердой памяти сбежит с собственной свадьбы?
Аникей Поликарпович меж тем отыскал Мартына Фомича и сильно его озадачил.
Перед домовыми вообще редко встает проблема выбора, как-то все само по порядку получается.
С одной стороны, три дня свадебного гуляния — это свято. С другой — нельзя не прийти на выручку своему брату домовому. Хотя домовые мирно не живут, могут ссориться до визга и укусов, но твердо помнят, что все они — родня. И Мартын Фомич долго молчал, прежде чем изрек мудрое слово:
— Это не моя свадьба, а Тришкина. Ему решать. Сейчас приведу.
Трифон Орентьевич поспешил на дедов зов, а Маланья Гавриловна следом, не для того она замуж выходила, чтобы супруга от себя отпускать.
Акимка с Якушкой чаяли увидеть высокого и статного домового дедушку, а Трифон Орентьевич оказался ростом вровень с ними да и дородства покамест не нажил. Они переглянулись: неужто этот домовой всем молчкам хозяин, машину водит и умеет кикимору ловить?
— Вот внук, растолкуйте ему все внятно, — велел Мартын Фомич.
Якушка с Акимкой растолковали. И теперь уж Трифон Орентьевич задумался.
Дело в том, что его подвиги были совсем не таковы, как мерещились соседям. Он не умел подсаживать молчка — просто сговорился со случайно попавшимся ему гремлином Олд Расти, великим мастером портить технику, и привел его в ночной клуб, своим грохотом утомивший домовых до чрезвычайности. И машину водить он не умел — однажды проехался, вися на руле. А что до кикиморы — так никакой кикиморы не было, она всем померещилась, а он рядом случился. Конечно, основания для славы, побежавшей по всему городу, были: Трифон Орентьевич действительно побывал в деревне, а ночной клуб после явления гремлина закрыли и наступила тишина.
Так что стоял славный молодец Трифон Орентьевич перед Акимкой и Якушкой в великой растерянности. И, возможно, сказал бы им правду, кабы не молодая жена, смотревшая на него с восторгом и преданностью, как и положено смотреть жене на мужа, по крайней мере, в первые годы брака.
— Как бы до вас добраться поскорее? — спросил Трифон Орентьевич.
— Неужто ты, Тришенька, со своей свадьбы уйдешь? — изумилась Малаша. — Нельзя же так, гости обидятся!
— Мне главное, чтобы ты, Маланья Гавриловна, не обиделась, — отвечал он. — Ты все гостям растолкуй, присмотри, чтобы все были сыты и пьяны, а я пойду с Акимом Варлаамовичем и Яковом Поликарповичем.
— Куда это ты пойдешь? Один, без меня? Трифон Орентьевич, где это видано, чтобы жених без невесты уходил?! Да ты бросить меня собрался, что ли? Хозяйских телевизоров насмотрелся?! — И Малаша заревела.
Смотреть телевизор ей родители не велели — сказали, что от него в мире все безобразия. Конечно, Малаша исхитрялась, и кое-что ей даже нравилось, но только не применительно к своей семейной жизни.
Трифон Орентьевич растерялся. Сейчас бы следовало приласкать новобрачную, да как же при посторонних?
— Ладно, ладно! — прикрикнул он. — Никуда не пойду, только не реви!
— Как это не пойдешь? — сквозь слезы едва выговорила Малаша. — Домовой дедушка в беду попал, а ты не пойдешь?! За кого ж я, горемычная, замуж вышла?! Уы-ы-ы!.
Дед Мартын Фомич хмурился: очень ему эти рыдания посреди свадьбы не нравились. Пока разговор шел в уголке, незаметно для гостей, а ну как понабегут? Сраму не оберешься.
— Женился ты, внук, на дуре, — сообщил он не столько Трифону Орентьевичу, сколько Акимке с Якушкой.
— Прости, Трифон Орентьевич, что понапрасну беспокоили, — глядя в пол, извинился Акимка. — Пойдем, Яков Поликарпович. Не сладилось…
Оба развернулись и двинулись прочь с чердака.
Было им тошно.
Шли среди бела дня, вдоль стенок перебегали, в сугробах свежевыпавшего снега вязли, за углами хоронились, чуть под колеса не попали — и напрасно. Видать, не судьба спасти Евсея Карповича от диковинной хворобы.
— Вот, глянь, за батареей местечко. Вздремнуть бы, — предложил Акимка. — Спешить-то теперь уж незачем…
— Можно, — согласился Якушка. И оба забрались в тесную теплую щель.
Но заснуть им не удалось.
Когда домовые галдят — людям слышно, обычно же они разговаривают тихо. Однако случается, что нужно при людях что-то сообщить товарищу. Тогда в ход идет скороговорка. Для человека — громкий крысиный писк, а домовой в этот писк с десяток слов умещает.
Такой вот сигнал раздался на лестнице, да не единожды. Искали Акимку с Якушкой.
— Идем, — сказал Трифон Орентьевич. — Время поджимает.
Рядом с ним стояла Маланья Гавриловна с узелком, тоже готовая в поход.
— А свадьба? — спросил Акимка.
— Так нас уже поженили, — бойко ответила Малаша. — Теперь муж может что хочет делать, а жена при нем. И не проси — не пущу одного!
— Сперва — на автостоянку. Там у сторожа в будке Вукол Трофимыч живет, он все про автомобильные дела знает. Может, с ветерком доедем, — пообещал новобрачный.
— А свадьба? — спросил, в свою очередь, Якушка,
— Моя свадьба: как хочу, так и гуляю, — ответил Трифон Орентьевич.
Евсей Карпович ощутил себя. Он осознал, что лежит, что дышит, и только сил открыть глаза не было. Ему захотелось опять уснуть. Сладко уснуть, как у мамки под бочком. И не просыпаться.
Однако не получалось.
Он поневоле стал думать. Мысли были путаные, как ком шерсти из нескольких клубков, который, чем распутывать, проще отрезать и выбросить. Когда-то Евсей Карпович подбирал за хозяйкой такие комья и соорудил себе теплый тюфячок.
В них, в мыслях, одна нить принадлежала Матрёне Даниловне, другая — хозяину Дениске, третья — какому-то существу по имени Проглот, четвертая — другому существу, Колыбашке.
— Уйди, Проглот, — мысленно говорил Евсей Карпович. — Не мешай! Я еще не все кристаллы собрал и ключ к двери не нашел. Сгинь! Нет тебя!
— Ты собирай, собирай, — согласился Проглот. — Я вот тут, в сторонке, постою.
Евсей Карпович был недоволен, все-таки сбор голубых кристаллов — дело тонкое, и негоже, чтобы чья-то морда в затылок дышала. Опять же за ними идешь по лабиринту, идти надо быстро, чтобы не догнала Пасть, круглая и зубастая.
Он уплывал в пространство, где переплетались трубы лабиринта и мерцали кристаллы, но вдруг явственно услышал голос старушки Минодоры Титовны:
— Сюда, сюда! Тут он дремлет! Проходите, молодцы, а ты, девка, в сторонке постой, девкам за больными ходить негоже.
— Какая я девка, я домовая бабушка! А это супруг мой Трифон Орентьевич! — ответил сердитый голосок.
Потом были голоса его приятелей, Акимки и Якушки, затем — чужой. Открывать глаза и смотреть, кого там принесло, не хотелось. Но домовые, собравшись над распростертым телом, несли чушь. Они собирались вытащить Евсея Карповича из Денискиной квартиры на свежий воздух. Кроме того, чужой домовой требовал выключить компьютер. Совсем рехнулись!
Нужно было приподняться и гаркнуть внушительно, чтобы отстали. Но тело превратилось в кисель — тот стародавний густой кисель, какого теперь уж не варят.
Повеяло холодным ветерком. Евсей Карпович испугался: как бы в сугроб не затащили, лекари самозваные! Сугробом как-то он сам врачевал совсем сдуревшего домового Лукулла Аристарховича, который перебрал хозяйского коньяка.
— Пустите… — беззвучно пробормотал он. — Назад волоките…
И тут ему на физиономию рухнул слетевший с крыши рыхлый комок снега.
— Просыпается, ахти мне, просыпается! Ах, держите его, держите! Сверзится! — заголосила Минодора Титовна.
Цепкие лапы ухватились за шерстку Евсея Карповича. Это было неприятно. Домовые вообще не любят прикосновений, разве что в детстве, когда мамка тетешкает маленького. А тут прикосновения были злодейские — чуть доброхоты половину шкуры не выдрали.
Он ярости, не иначе, взялись силы: Евсей Карпович открыл глаза и обнаружил себя на заснеженном подоконнике. Внизу было пространство для долгого полета — семь этажей. Его втянули обратно в окошко, уложили поудобнее и стали расспрашивать. Он молчал — язык во рту не поворачивался, да и неловко было. Вся эта суета сильно его раздражала. Особенно неприятно было, что Якушка сбегал за Матрёной Даниловной. И она, видя перед собой прославленного Трифона Орентьевича, рассказала все подряд, упомянула и струнки, что натянулись между лежащим без сознания домовым и компьютерным экраном.
— Врет, — хотел было возразить Евсей Карпович, но голос не слушался. Он столько ночей провел за компьютером и никаких струнок не замечал.
— Не кикимора ли в машинку забралась? — спросил Акимка. — Не она ли соки сосет?
— Впервые слышу, чтобы кикимора струнки из себя выпускала, — отвечал Трифон Орентьевич. — Но кто-то там точно засел.
— Так выманить же надо!
— А как?
— На живца, — вдруг сказала Матрёна Даниловна. — Коли надобно — я в живцы пойду!
И тут Евсей Карпович содрогнулся, да так, что едва обратно в приоткрытое окошко не улетел. Хорошо, что его в шесть лап все еще держали…
Трифон Орентьевич, так уж вышло, до сих пор дела с компьютерами не имел. Квартира, где он жил в подручных при собственном деде, принадлежала старому чудаку, который новомодную технику презирал. Мартын Фомич замаялся чинить его древний утюг и старую кофемолку. Зато хозяин насобирал неимоверное множество книг. Отсюда и вся ученость Трифона Орентьевича.
Он прошелся перед монитором взад-вперед, почесал в затылке. Прочие взирали на него с трепетом: еще бы, не всякий день увидишь, как мастер за дело берется.
— Откуда струнки тянулись? — спросил он, уверенный, что эти сведения совершенно бесполезны. Однако что-то же нужно было говорить.
— Отсюда, и отсюда, и отсюда, — показала Матрёна Даниловна. — И вот отсюда.
