что она уезжает в этот же день. Несколько суток искал ее в Ялте, не спал ночами. Решил: «Она или никто!» Бросил санаторий до срока и полетел в Новосибирск. В гороно на него посмотрели как на безумца, когда он спросил, в каком детском саду есть воспитательница Изабелла. Потом стал ходить из одного детского сада в другой. И нашел. Она почему-то не удивилась. Будто знала, что встретит его. Они пробыли вместе две недели и поняли, что не могут жить друг без друга.
Условились: в январе она приезжает к нему, и они поженятся. Он возвратился в Харьков, на свой мыловаренный завод. И здесь произошла страшная беда: взорвался котел. В происшедшем обвинили главного инженера.
Беллочке написал об этом его товарищ. Она взяла расчет и приехала в Харьков. Ходила по приемным, комендатурам, наконец узнала, что он в Каргополе. Просила, настаивала, требовала, чтобы ей разрешили поехать туда.
— Кем вы ему приходитесь? — спросили ее.
— Невестой, но буду женой, — ответила она.
А получив разрешение, продала все вещи, какие были, и отправилась в Каргополь. Там узнала: он в больнице, предстоит полосная операция. Она кинулась к главврачу, умоляя допустить ее. Врач, желая, чтобы перед какой-то трудной операцией его оставили в покое, отмахнулся: сказал первое пришедшее на ум:
— Нельзя, нельзя… Ваши косы… Это же антисанитария…
У нее были роскошные косы, почти до пят, пушистые, густые..
Она срезала косы и снова возвратилась в больницу. Врач, увидев, что она сделала, закричал:
— Сумасшедшая! Что вы натворили!.. Я бы все равно разрешил вам.
Альзин умолк. Как горят глаза у этих девчонок! Да, милые, все это было именно так.
— Спасибо, — тихо сказала Лешка и почему-то радостно вздохнула.
В воскресенье Панарин с утра засел за шахматные задачи. Потап же, сопровождаемый Флаксом, прошел сначала на почту, перевести деньги сестре, затем на базар — купить лавровый лист и крахмал, отправить матери. К полудню он возвратился в общежитие. Стась обгрыз полкарандаша, передвигая фигуры на доске.
— Пошли, мудрец, в клуб, — обратился к нему Потап, — там сегодня выставка художников области.
Стась еще погрыз карандаш и досадливо смахнул фигуры с доски.
— Пошли! Только и ждал ваших ЦУ…
ЦУ — значит «ценнейшие указания».
На улице Лобунец поинтересовался:
— Почему вы, джентльмен Панарин, не почистили ваши роскошные краги?
— Да, понимаешь, — всерьез стал оправдываться Стась, — все равно грязюку месить, так я…
— Нет, нет, пан Стась, вы нуждаетесь в ОВ.
ОВ — Панарин уже знал — «основательная взбучка».
Они начали вспоминать вчерашнее происшествие. В вечернюю смену у Панарина погас прожектор на кране.
Пока Стась включал освещение, на кран, никем не замеченный, взобрался пьяный Лясько. Пробормотав: «Хозяин стройки пришел — вот поучитесь!» — он нажал кнопку поворота башни. Стрела башенного крана начала делать крутой разворот и встретилась со стрелой гусеничного крана. Стропы их запутались. Хорошо, что Панарин мгновенно выключил поворот, иначе быть бы жертвам.
— Ты знаешь, я так рассвирепел, — рассказывает Стась другу, — что не понимаю, как уцелел этот злосчастный Лясько. Я его буквально спустил с лестницы.
— Крановщик Панарин! — гаркнул Потап. — Вы заслуживаете ВП.
Стась поглядел выжидающе. Разъяснений не последовало.
— Высшей похвалы! — воскликнул, он так, словно нашел разгадку кроссворда.
— Высоких почестей, — раздельно, с достоинством пояснил Лобунец.
Они подошли к клубу. В двух его комнатах были выставлены работы художников: рисунки карандашом, маслом, тушью, иллюстрации к книгам, акварели, большие полотна.
В прошлом году Панарину особенно понравилась здесь, на выставке, картина «Зима 1919 года». У полустанка прощались красноармеец и девушка-санитарка. Юность, вера во встречу, зарождающееся чувство…
Ведь вот запомнил навсегда. Значит, задело какие-то душевные струны. Настоящее всегда найдет тропку к сердцу…
Сейчас друзья с недоумением останавливаются против пейзажа: на фоне неестественного фиолетового неба гнутся под ветром зеленовато-оранжевые деревья. Надпись гласит: «Березовый шум».
— А почему не — «Мазня»? — грубовато удивляется Потап.
— Может быть, мы просто не доросли до понимания… — неуверенно возражает Стась.
— Расти быстрей, детка! — насмешливо бросает Потап и решительно заключает: — Нет, такое искусство не для меня!
— Такое искусство действительно надо понимать, — раздается за его спиной снисходительный голос.
Потап оборачивается. А-а-а, Толька Иржанов, непризнанный гений с альбомчиком под мышкой.
Потап не успевает ответить, вмешивается Стась.
— Если оно присутствует, — с вызовом говорит он, словно что-то преодолев в себе окончательно.
— Ты ж погляди, Иржанов, — обращается к Анатолию Лобунец, — сколько картин. Так? А что о нас? Хризантемы? Или сонный пруд? Я понимаю, и ото надо. Но ведь устроили выставку на стройке, так дай те в искусстве и рабочего человека!
Иржанов щурит продолговатые орехового цвета глаза:
— Красота разлита во всем. Дело в исполнении. В «Березовом шуме» есть экспрессия, запоминающаяся необычность. У нас как раз техники не хватает, а идейности хоть отбавляй.
— Тебе, что же, идейность не нравится? — настораживается Лобунец.
— Нет, почему же, но в меру, — холодно возражает Иржанов, поправляя красивый блекло-зеленый галстук.
Сам Альзин, когда был в последний раз у них в общежитии, попросил его, Анатолия, показать свои рисунки, а посмотрев, сказал: «По-моему, у вас есть божья искра… Только приготовьте себя к стоическому труду…»
Труд-то трудом, но главное — талант. Григорий Захарович видел картины Дрезденской галереи, Русского музея, так что не стал бы по-пустому разбрасываться похвальными оценками. Иржанов, вспомнив этот разговор, довольно улыбнулся. Художник по природе своей эгоцентричен. Он в одиночку создает шедевр. И если общество его не понимает или отвергает — тоже не беда!
Анатолию внушил эти взгляды Степан Афанасьевич, художник, который жил много лет рядом с ними. Правда, спился потом… Но главном Степан Афанасьевич был прав: «Я сам — целый независимый мир».
Потап, Стась и Анатолий выходят с выставки. Впереди бодро бежит очень подросший за последнее время Флакс, осчастливливая своим вниманием каждый столб и куст. Вот он в нерешительности остановился возле синей фанерной будки, на задней стене которой мелом сделана насмешливая надпись: «Филиал ресторана».
— Зайдем! Угощу пивом, — приостановившись, с дружелюбной готовностью предлагает Анатолий, хотя в кармане у него не густо, до получки два дня.
Потап облизывает толстые губы. Стась же отвергает предложение:
— Обойдется…
— Точно! — вздохнув, соглашается Лобунец.
Они идут дальше. Весело светит солнце. Весна подкралась незаметно: сделала тугими почки клена,
