— Ну-ну, легче на поворотах… — оскорбленно произносит Кодинец. — У нас свобода совести, значит, не тронь веру другого.
— А пропаганда антирелигиозная не отменена? — невинненько спрашивает Лешка, но серовато- зеленые глаза ее лучатся насмешливо.
— Ладно, приветик, — недовольно говорит Кодинец и отходит.
Ящик для писем в вестибюле университета — видавший виды заслуженный ветеран. Сколько посланий от друзей, родителей, знакомых принял он в свои широкие деревянные кармашки; сколько наставлений, признаний, гневных и добрых строк хранил до поры до времени! Края деревянных кармашков поистерлись от прикосновения нетерпеливых рук, многие буквы алфавита на ящике уже трудно различить, и все же каждый студент безошибочно тянется к своей букве…
«Ю», выведенная белой масляной краской, гипнотизирует Лешку. Сколько бы раз за день она ни пробегала мимо ящика, неизменно запускала в него руку. Вот и сейчас сунула руку и среди нескольких писем обнаружила два, адресованных ей; от мамы и Веры. Она пробежала письма здесь же. Ну, мама обычно: спрашивала, хорошо ли питается? Не садится ли на ходу в трамвай? Ясно — мама.
А Вера сообщала, что на комбинате начали строить корпуса второй очереди, что с Кубани собираются приехать в январские каникулы, а пока чуть ли не каждый день шлют оттуда письма.
«На мою фразу, — писала Вера, — что любить в жизни, наверное, можно только раз, и я эту возможность испортила самым нелепым образом, Федя ответил так (дословно привожу его слова):
„Любовь — чувство живое. И, как все живое, оно рождается, живет, умирает. Живет долго или короткие сроки, умирает медленно, как мелеющая река, или мгновенно.
И оттого, что на месте умершего чувства возникает новое, словно бы и похожее на прежнее, но совсем иное, человек не становится хуже. Утверждение, что он может любить только однажды, придумано ханжами, и не тебе повторять их вымысел.
Сердце способно на большее, его чистые родники от этого не мутнеют. Они мутнеют и затягиваются грязью у пошляков, охотно вы дающих увлечение за любовь, а на самом деле принижающих святое чувство“.»
Лешка несколько раз перечитала эти строки. Она и соглашалась с ними и противилась им.
Они противоречили взглядам прежней Лешки, считавшей, что может, что должна быть одна, единственная любовь на всю жизнь, и отвечали каким-то совсем новым, почему-то возникающим у нее мыслям.
Ведь чувство может быть и прекрасным, но незрелым, детским. Да, есть первая, неповторимая в своей красоте любовь… Но на смену ей может прийти чувство глубокое, взрослое, когда все открывается по-иному… Когда к человеку предъявляешь высокую меру и он выдерживает, не обманывает твоих ожиданий… И в нем ты обнаруживаешь целый мир, ранее тебе неведомый…
Ну, она, кажется, расфилософствовалась.
Почему от Виктора ничего нет? Неужели все зачеркнул и забыл? Нет, нет, он хороший, очень, и не мог это сделать. И разве то, что было у нее к нему… Почему было? Есть, есть!
Она ветреная, скверная девчонка, готовая отказаться от такого дорогого ей… Ради чего?
Лешка резко повернулась и вышла на улицу. Погода за день менялась часто, как настроение у неврастеника. Сейчас подморозило.
Навстречу, как нарочно, шел Багрянцев, радостно улыбался. Но она сухо поздоровалась и прошла мимо. Никого, никого не хочет видеть. Почему нет писем от Виктора?
Ее до слез потянуло домой. Каждый раз, когда она получала письма оттуда, ей хочется реветь. Она представила себе нежную душистую весеннюю степь, протоки луговин, где бегала с Верой босиком, приминая гусиный лук, желтый ямурок с мелкими густым листьями, тонкие стебли дикого овсюга.
А летом пряный запах маслины, отцветающей акации, плетение бахчи. И крик казачки: «Кума, пойдем в степь ляпанцы собирать!»
Под вечер у степных озерков в чакане начинается лягушиная перекличка. Виктор передразнивает:
— Чьи це вентеря? Чьи це вентеря?
— Никита поставил, Никита поставил!
— Не рушь, не рушь, не рушь!
— Никиты нема дома, Никиты нема дома!
Ох, да было ли все это? Было ли?
А вот она, папа и Виктор варят уху в тени вяза, на виду у маяка. Вырыли ямку, собрали хворост. Подпалив его, поставили чугунок водой.
— У кого нос в саже не бывал, тот речной ухи не едал, — говорит папа и начинает чистить и потрошить разнорыбицу: осетра, ласкиря, линя, жереха… Нарезанные куски он кладет на молоденький расстеленный камыш… Потом бросает куски в чугунок. Овеваемые дымком, они принимают как благодать лавровый лист, перец.
Белая пена бурлит, прорывается сквозь жир и зеленые островки лука.
Степной ветер усиливает это бурление, придает свой, особый аромат. Виктор леской привязывает расписную ложку к длинной палке и этим черпаком лезет в чугунок.
Было, было все это… Как хочется домой!
Лешка замедлила шаг. Надо зайти на почту отправить папе очки.
…В небольшой комнате почтового отделения много народу. Старушка в старомодном пальто протянула в окошко заполненный, бланк.
— Неверно написали! — сердито возвратила ей бланк рыжеволосая девушка.
— Ты, деточка, объясни, что неверно, и дай другой, я снова напишу…
— У нас не консультация! — отрезала девушка.
Тут уж Лешка не выдержала, подскочив к окошку, просунула голову:
— Разве так можно старому человеку? Это просто безобразие!
— А вы что здесь хулиганите?! — взвизгнула рыжеволосая. — Я милицию вызову!
— Вызывайте! Пожалуйста! — потребовала Лешка.
Но здесь все так зашумели, так рьяно приняли ее сторону, что девица за окном умолкла, сердито протянула старухе чистый бланк. Лешка помогла заполнить его и ушла, решив, что придет в другой раз. А на сердце все же стало легче. Как все сразу восстали против этой чинуши!
…«Запасусь кормом», — решила она и, войдя в магазин, купила несколько пачек киселя — дешево и сердито!
Ничего не поделаешь — студенческая жизнь…
Эх, какой каймак делала мама, когда они жили в станице. Наливала в чугунок литров десять молока, кипятила его на кизяках. Потом сбивала ложкой-чолбой, зачерпывая молоко и с небольшой высоты выливая его. Оставляла чугунок часа на четыре на тлеющем кизячном огне… Остудив, вешала чугунок на ночь под стреху…
Утром снимала душистый, топленый, пальца в два толщиной, янтарно-желтый каймак, клала, как торт, на тарелку…
День воспоминаний!..
А денежные переводы из дому надо прекратить. Мама хворает, Севка так вырос, что ему нужен новый костюм. Папа же из последних сил тянется и присылает ей деньги. Хватит! Неделю с Сашей работали гардеробщицами в клубе электриков, а сейчас нашли и вовсе подходящее: с семи до десяти вечера разносят телеграммы.
Делать это надо быстро, мало ли что: к поезду человека вызывают или на телефонный разговор. Саша сердилась, что Лешка подглядывает в тексты телеграмм, чтобы установить степень срочности. Уставали жутко — попрыгай по этажам!
Не обошлось и без приключений. Как-то часов в девять вечера Лешка позвонила в квартиру на пятом этаже. Дверь открыл парень и узких брюках, спортивной куртке, волосы подстрижены ежиком.
— Вам телеграмма.
Он прочитал.
